Тайна селедочной бумаги

Будто само нарисовалось.  Николай Эстис. Из цикла «Крылья». 1978

Первый раз я попал в Дом творчества Союза художников (СХ) в 1966 году. Располагался он на бывшей даче президента Академии художеств СССР Александра Герасимова, автора знаменитых портретов Сталина. Когда «развенчали культ личности вождя», у маститого народного художника дачу отняли. Находилась она в получасе езды от Москвы по Ярославской железной дороге на станции Челюскинская. Там свободно размещались 25–30 художников, обслуга, мастерские, столовая и пр.

Я знать не знал о существовании подобных оазисов. Но как-то на молодежном выставкоме показал две графические серии и неожиданно получил приглашение поработать два месяца в составе молодежной группы в Доме творчества СХ. Тогда при СХ существовало молодежное объединение для профессиональных художников до 36 лет, еще не состоявших в Союзе.

Приехал. Вечером ко мне пришел знакомиться художественный руководитель, его имя мне было хорошо известно по выставкам – заслуженный художник, оголтелый соцреалист. По мере того как я показывал работы, он закипал все больше. Когда голос его стал очень громким, я открыл дверь и предложил: «Или вы сейчас уйдете и в течение двух месяцев у меня не появитесь, или я завтра утром уеду. Я сюда не просился!»

Худрук все понял и с криком: «Он сумасшедший!» побежал по коридору. Надо отдать худруку должное – он мне не мешал.

Группа подобралась интересная – художники со всей России.

Моим соседом был график из Кемерова. Как-то в разговоре «за искусство» он объяснил мне, что Пикассо умеет нормально рисовать, а делает все это безобразие потому, что оно нравится империалистам, они это покупают, а он, будучи коммунистом, передает все деньги французской Компартии. По этому поводу в Кемерово из Москвы, из СХ СССР присылали бумагу и все разъяснили на собрании в Союзе художников.

Другой коллега, молчаливый и застенчивый, не помню, откуда, пригласил меня к себе. Как бы извиняясь за свои индустриальные пейзажи, он по секрету показал тонкую изящную графику – эротические сюжеты. «Это я делаю исключительно для себя», – заверил коллега.

Была в группе ни на кого не похожая Надя С., она в то время «делала что-то вроде сюрреализма». Поселилась С. отдельно от всех на чердаке, там и работала, иногда оглушая окрестности диким визгом. Все гадали – то ли к ней приехал дружок, то ли этого требует творческий метод.

Худрук появился у меня в конце срока, перед приездом комиссии, перед которой каждый должен был отчитаться сделанным в Доме творчества. Худрук пришел для отбора работ, ведь он представлял каждого и за каждого вроде отвечал. В процессе отбора он что-то записывал в тетрадку, был подчеркнуто корректен в разговоре и, как бы делясь трудностями своего положения, раздумчиво произнес: «Двое вас у меня таких – ты и Надя. С ней, правда, проще, у нее справка из психдиспансера». Сказал – и вопросительно-душевно уставился на меня. Узнав, что у меня подобных оправданий нет, заключил: «Что ж, тем хуже для тебя».

Комиссия, возглавляемая именитым художником, прошла успешно для всех, кроме Нади и меня.

Спустя почти 20 лет, уже будучи членом Союза художников, я купил путевки и отправился с родителями в Дом отдыха для художников. Постояльцы – в основном художники-пенсионеры, академическая элита. После ужина эти заслуженные люди выходили на прогулку по берегу озера. Гуляли и мы. Естественно, со многими познакомились.

Среди отдыхающих был народный художник, вальяжный, в кремовом костюме. Мы стали иногда прогуливаться вместе. Прекрасный вечер, берег озера, тема выруливает на творчество, на индивидуальность. Вальяжный художник говорит: «Кстати, Николай, хотел вас спросить. Вы как художник формировались в сложное время… Каким образом удалось сохранить себя? Я видел ваши работы на выставках, наверняка вам доставалось…» Отвечаю: «Да, бывало».

А ведь именно этот художник был председателем комиссии в челюскинском Доме творчества в 1966 году, от которой мне «досталось». Сейчас он не связывал меня с тем молодым человеком и фамилии не помнил. Я не стал напоминать ему, не хотел портить отдых.

Что за бумага?

Подмосковный дом творчества «Челюскинская» предназначался для художников-графиков. Прекрасно оборудованные эстампные мастерские – литография, офорт, гравюра, мастера-лаборанты и даже кефир за вредность производства.

Прямо в день приезда художники устремлялись в киоск за материалами. Импортные краски, бумага, кисти – все, чего не было в продаже. Даже в Москве такие материалы продавали в специальных киосках – только для членов Союза художников, и то по спискам. В «Челюскинской» все это можно было купить, если ты в группе, что, собственно, тоже список.

Киоск располагался чуть ниже первого этажа. Войдя, я замер на верхней ступеньке – подо мной бушевала стихия. Возбужденные коллеги метались, перекрикивались, щупали холсты, бумагу, сворачивали рулоны. Продавщица Валя едва успевала принимать крупные купюры.

Подобрав с пола обрывок какой-то бумаги, я решил прийти позже.

Пришел после обеда. Никого. Обрывки той самой бумаги – по всему полу, как на поле боя.

Спрашиваю Валю, что за бумага. «Эта? Да селедочная! Я в нее все заворачиваю. Тебе надо, что ли? Мотай сколько хочешь».

Для тех, кто забыл или никогда не знал, скажу, что тогда в магазинах с упаковкой было туго. Собственно, был один упаковочный материал – простая бумага. Иногда она была остистая, иногда – чуть получше. В том и другом случае магазинную бумагу называли селедочной, потому что в нее заворачивали все – от селедки до тканей.

Валя подвела меня к огромной, в метр диаметром, бобине. Я отмотал скромный рулончик.

Должен сознаться, что еще утром, вернувшись с обрывком этой бумаги в мастерскую, я с ней поэкспериментировал – размачивал, пробовал свои краски, памятуя наставления своего учителя: «С материалом надо переночевать».

Рулончик я нарезал на стандартные листы. Бумага оказалась бархатистой, мягкой, нежной и чуть тонированной в теплый охристый цвет. Положенные два месяца я с удовольствием с ней переночевывал.

Подошло время отчета. Из Москвы приезжает очень серьезная комиссия.

Накануне в зале всю ночь идет развеска. Каждому выделен кусок стены. Все возбуждены, взволнованы. Переходят от автора к автору, смотрят, рассуждают, сравнивают. У моих работ тоже стоят коллеги, вглядываются, подходят вплотную к листам, как говорилось, нюхают.

Один, подозрительно глядя на меня, спрашивает: «Это что ж у тебя за бумага, старик? Никак французский торшон?»

Натурщица и скрытая камера

Когда мы учились на четвертом курсе, по живописи и рисунку уже шла обнаженка, то есть обнаженная модель, сеансов на восемь-десять по четыре часа каждый. Занятие начиналось с того, что нужно было правильно усадить модель, то есть поза должна была строго соответствовать той, что была изначально. Для этого каждый со своего места, стоя за мольбертом, корректировал позу натурщицы и антураж. А кто-нибудь один (как правило, староста) исполнял все манипуляции с моделью, мебелью, драпировками. То же самое повторялось после каждой переменки, поскольку натурщица отдыхала или пила с нами чай.

Новая натурщица Броня обращала на себя внимание не только внешностью, но подчеркнутой строгостью. Ей приходилось постоянно иметь дело со мной. Во-первых, я был тем самым ответственным за постановку, во-вторых, каждый раз подписывал ей ведомость с отработанными часами для оплаты.

В то время одним из преподавателей живописи был всеобщий любимец Павел Ильич Вьюев. Он дружил со студентами, мы бывали у них дома. Мою будущую жену Люсю он обожал, ее внешность сравнивал с артисткой Стрепетовой. Как-то прямо во время занятий написал небольшой Люсин портрет, который и сейчас висит у нее.

Незадолго до появления Брони Павел Ильич в составе делегации советских художников побывал в Париже – событие невероятное для 1958 года! Помимо впечатлений он привез оттуда кинокамеру, вещь по тем временам редкую в частных руках. Никто из нас и в глаза ее не видел.

И вот появляется объявление: такого-то числа, в такое-то время в кабинете истории искусств Павел Ильич будет показывать свой первый фильм. Всеобщий ажиотаж, все ждут.

Накануне просмотра Павел Ильич подошел к нам с Люсей и, как всегда, с доброй улыбкой сказал: «Я вас жду, занял вам места в первом ряду».

Зал полон – студенты, преподаватели, гости. Погас свет и… в течение 15 минут на экране в самых неожиданных и рискованных ракурсах крупным планом красовалась обнаженная Броня и назойливо суетящийся, не отлипающий, хватающий ее за все места, я.

Оказывается, Павел Ильич в сговоре с группой, а, возможно, и с Броней, в течение месяца за ширмой тайно снимал меня (как сейчас сказали бы – «скрытой камерой»), а мои друзья-товарищи придумывали и каждый раз, когда я усаживал Броню, подавали изощренные команды: «Колено подвинь левее, плечи откинь назад, волосы пригладь» и т.д. На плоском экране все это выглядело чудовищно.

Зал ликовал, зал ревел! Все знали, что мы с Люсей буквально на днях должны идти в загс расписываться…