Вардван Варжапетян
Каралян воспел сказочный Тифлис. Овсеп Каралян. В город. 1958 © РИА Новости
«Независимая газета» мне не чужая, я пишу для нее столько лет, сколько она существует. В книге «ИМяННОЙ УКАЗАТЕЛЬ» я вспоминаю всех, кого встретил за 83 года. Из этих встреч и составилась моя жизнь. А еще это краткая история моей страны, сложенная примерно из 3 тыс. историй разных людей. Среди них гении и безвестные обыватели, рабочие, крестьяне, домохозяйки, монахини, проститутки, солдаты, артисты, колхозники, мыслители и доносчики, убийцы и праведники, люди десятков национальностей, профессий, занятий, званий. Вот очередные истории из моего собрания.
Анна Васильевна – учительница школы № 582 во Втором Бабьегородском переулке. Грузная, седая, одышливая, с орденом Ленина – еще без колодки, а привинченным прямо на жакет. Мы, малышня, на переменке бегали смотреть на орден, награду в ту послевоенную пору редчайшую.
Моя мама, тяжело и честно трудившаяся всю жизнь, получила всего одну медаль («800-летие Москвы», хотя к основанию Москвы она уж точно никакого отношения не имела). Отец умер, не получив никакой награды. Я, к счастью, не заслужил от власти никаких отличий. Зато в армии заслужил нагрудный знак «Гвардия» и почетную грамоту за поднятие двухпудовой гири – стал чемпионом роты.
Конечно, я тоже глазел на орден Анны Васильевны; казалось, что Ильич хитро щурится на меня.
Еще я в начальных классах любил смотреть на портреты вождей в коридоре. Высоко задрав стриженую головенку, я рассматривал их, почему-то всех неприятных, надутых. Но самым зловещим, из-за пенсне, мне казался Берия, про которого я думал, что он министр здравоохранения, и повторял, глядя на портрет: «Берия, Берия, здравоохранения!»
Ирина – нищенка. В самом конце августа 2004-го я встретил ее: сидит на камне возле церковной ограды Сергиевской церкви в Уфе, на крутом берегу широкой реки Белой (здесь мама меня крестила в 1941-м, тогда это была кладбищенская церковка, единственная во всей Башкирии не разрушенная, не загаженная, не закрытая). Я и приехал нарочно в Уфу – помолиться.
Обычно возле церкви нищих несколько, но эта была одна: по-деревенски загорелая, сильная, круглощекая, глазищи синие, два василька во ржи. Улыбается, зубы белые. С ней три пацаненка, четвертый на руках. Что-то я ей подал.
Назавтра я нарочно приехал, захотел снова увидеть нищенку. Почему-то подумал, что она живет рядом с церковью. Размечтался: сниму у нее угол; она будет милостыню собирать, а я, окаянный, молиться, грехи замаливать и за других стану молиться... Эх! Если б еще выучиться мне играть на гармошке и песни петь! А не покажусь скоморохом? Тебе какая печаль, что люди подумают? Ты молись за них да радуйся, гляди на реку Белую, на красоту земную и небесную. Ведь здесь мой настоящий дом, на этом берегу, возле Сергиевской церкви, где меня крестил афонский монах игумен Ксенофонт (Сенютин).
Ну вот, заживу с этой нищенкой с лазоревыми глазищами, яблочными щеками, и родит она мне сына... Может, и вышло бы самое лучшее – сынок – от дурака и нищенки.
Пришел к церкви, а нет никого у оградки. И назавтра пришел – нет. Спрашивал у местных старушек про нищенку, все в один голос: не было никогда такой, да еще с ребятами! Да что ж, приснилась она мне, что ли? И как я имя ее узнал? А жаль, что не сбылось!
Каралян Иосиф (Овсеп) Артемьевич (1897–1981) – живописец, старый художник из Тбилиси, воспевший сказочный Тифлис.
|
|
Только на старых снимках такие эскимоски и остались. Фото 1904 года с сайта www.bac-lac.gc.ca |
Ходил я по гулким залам, и рука не поднималась в блокнот записывать. Нет, все-таки одно записал про «Семейный портрет»: грузин и грузинка сидят, это мать и отец, на руках у них малые дети, за ними стоят молодые грузины с грузинками – наверное, их взрослые дети; на полу – ваза с цветами и кувшин, полный вина.
Во втором зале на невысоком широком подоконнике сидел большой человек и смотрел в окно. Я что-то спросил. Он не ответил. Еще раз спросил, громче. Он повернулся: старик.
– Не знаете, будет сегодня художник?
– Конечно, будет. Я и есть художник. Только громче говорите, я глухой.
Что-то пустое, глупое я спрашивал у Иосифа Артемьевича, но он и на пустое интересно отвечал, только память моя оказалась глухой. Спросил:
– Вам не обидно, что нет никого?
– Нет, не обидно. Так даже хорошо.
Почему хорошо? Не знаю. И тогда, и теперь не знаю. Но художнику виднее. Это же его работа: смотреть и видеть.
Кирик Фидель Лонгинович (род. 1960) – таксист, вез меня однажды (2020). За баранкой 42 года, из них 15 лет – в такси. Рослый, со шкиперской бородкой. Женат, дети есть, внуки, своя машина, дача, где он выращивает розы и проводит всякие эксперименты. Например, с одним розовым кустом две недели не разговаривает, а с другими приветлив, и первый куст начинает слабеть, чахнуть; а примется Фидель перед ним извиняться, говорить всякие ласковые слова, куст оживает, красивым становится.
– Цветы, они же все понимают. Деревья еще больше. Вот мне сосед по даче рассказывал: у него одна груша большая, высокая, листвы полно, а ни одной груши нет. Пожаловался он одной деревенской бабке, та говорит: «А ты ее отстегай хорошенько». «Как отстегать?» – «Как, как! Ремнем!» Он так и сделал, а на следующий год не знал, куда груши девать.
Вот такая история. Ну а почему имя ему дали Фидель, понятно – в честь Кастро. Тоже ведь история.
Киугъяк – эскимоска. Сейчас уже не помню, где она жила – в Сирениках, Уэлене, Нунямо? Мы познакомились в одну из моих командировок на Чукотку (1973–1974). Тогда она мне казалась глубокой старухой, а было ей, наверное, лет 60, может, и того меньше.
Я тогда влюбился в эскимосов. Их в те годы было всего 1304 человека. Мне нравились их танцы, песни, легенды, незлобивый наивный характер, радушие, доброта, талантливость. У старух лица украшала татуировка, у каждого был свой «кат пос» (родовой знак), много значивший для эскимоса.
Мне тоже хотелось обзавестись «знаком», мало того – сделать себе эскимосскую татуировку. А лучшей мастерицей по этой части была Киугъяк. Я пришел к ней с подарком.
Но мудрая эскимоска понимала, что у меня это просто минутная блажь. Чтобы не обидеть отказом, придумала: нет костяной иголки, нет тонкой оленьей жилки. Я где-то раздобыл иголку и жилки. А сажи хватало: сажу смешивают с жиром, смазывают и костяной иголкой «вышивают» на лице или теле знаки. Опять Киугъяк нашла причину не делать татуировку:
– Нерпичий жир не годится, китовый жир нужен.
– Я принесу.
– Ты принесешь не такой. Нужен большой кит.
Старуха имела в виду – гренландский, но нашим аборигенам китобои изредка доставляли туши полосатиковых китов (их еще называют полосатиками) или серых (калифорнийских) китов. Сами эскимосы давно уже не выходят на вельботах в море гарпунить китов, едят, что дадут: хоть колбасу, хоть тушенку. Так и остался я без татуировки.
