Игорь Мощицкий
Портрет Евгения Евтушенко кисти Гавриила Гликмана на выставке в Государственном центральном музее современной истории России (2022) Фото РИА Новости
Он известен в мире как скульптор и живописец, чьи работы экспонируются на всех континентах, кроме Антарктиды. В Баден-Бадене и Висбадене установлены его бронзовые памятники Достоевскому. В России широкой публике Гавриил Гликман известен как автор памятников Ленину в Разливе, Газе в Ленинграде, Неизвестному Солдату на подступах к Москве, Чайковскому в Клину. А также как автор скульптурных портретов Шостаковича, Мравинского, Иоффе; мраморная фигура его работы «Пушкин-лицеист» считается одним из лучших скульптурных изображений великого поэта.
Но видимо, мастер ощущал, что скульптура неспособна в полной мере отразить его дар, и в начале 60-х годов прошлого века стал писать картины, которые демонстрировал у себя в мастерской тем, кого туда приглашал. Так я оказался в доме на Песочной набережной, у квартиры с табличкой на двери «Художественная мастерская. Союз художников СССР».
Дверь открыл крупный мужчина с лицом, напоминавшим врубелевского Демона, – сам Гликман. И взгляд у него был вполне демонический, по крайней мере мне тогда так показалось. Рукопожатие тоже было впечатляющим. Мы прошли в квадратную светлую комнату-мастерскую, которая удивила меня чистотой и порядком: полуготовые и готовые работы не заставляли всю ее, как это обычно бывает у скульпторов, а были собраны у окна на громадном железном столе.
Картины стояли повернутыми лицом к стене, напротив них были расставлены стулья. Хозяин ожидал еще гостей, а пока предложил осмотреть свои скульптурные работы. Первое, на что я обратил внимание, – на наличие сразу нескольких скульптурных портретов Мравинского, причем наиболее выразительной мне показалась самая маленькая скульптура. Я не замедлил это озвучить, на что мастер ответил снисходительно: «Эскиз всегда недосягаем».Тем временем в мастерской появились еще двое гостей. В одном я узнал известного театрального режиссера и художника Николая Акимова. Другой оказался композитором Борисом Майзелем, его балет «Далекая планета» в то время шел в Мариинском (тогда Кировском) театре. Следом за ними впорхнула очень красивая женщина лет сорока, и сразу после ее появления Гликман предложил всем сесть, сам встал напротив и, сложив руки на груди, произнес:
– Картины, которые я вам сейчас покажу, не могут покинуть эти стены. Их не берут на выставки, так как в них недостаточно реализма. Их не покупают, потому что публика про них ничего не знает. Увидеть их можно только в моей мастерской, и потому я называю демонстрацию своих картин сеансами тщеславия.
Он взял в руки крайнюю картину из стопки у стены и, повернув ее лицевой стороной, повесил на один из многочисленных шурупов в стене. Это был портрет Мравинского, на этот раз живописный. В скульптурных работах, которые я только что видел, ощущался сильный и властный человек, энергетика которого могла заполнить пространство от оркестра до последнего ряда зала. На живописном портрете Мравинский был другим. Его крупное красивое лицо застыло в трагической маске, в глазах были ужас и отчаяние.
– Такого Мравинского вы никогда не видели. Это в год, когда у него умерла жена.
Убедившись, что портрет произвел впечатление, Гликман повесил на стену следующую картину, тоже портрет, в изображенном на нем обладателе абсолютно голого черепа я не сразу распознал Стравинского из-за его странного, сияющего разными красками фрака.
– Пыль дорог множества городов и стран, которые он посетил за свою долгую артистическую жизнь, – пояснил художник. – Стравинский позировал мне, когда приезжал в Ленинград, и остался доволен своим портретом.
Он повесил на стену еще две картины. На одной из них мальчик и старик на лодке гнались по морю за гигантской рыбой, а на другой – вытаскивали то, что от этой рыбы оставили акулы. Сюжет был явно навеян романом «Старик и море» Хемингуэя, которого тогда все обожали, а в художественной среде даже панибратски называли Хемом.
– Вот так все мы гоняемся за своей рыбой, а достаются нам одни кости, – прочувствованно произнес автор и повесил на стену еще две картины. На одной худой еврейский юноша, согнувшись под тяжестью вещевого мешка, бредет к месту будущей военной службы, картина называлась «Мойша идет на войну». На другой картине убитые горем старик и старуха стоят у скромного надгробного памятника, на котором выбито: «Мойша Кац».
Демонстрация продолжалась более часа. К концу ее вся стена оказалась увешанной картинами, а перед ней как достойное дополнение стоял их автор со сложенными на груди руками и смотрел на нас с детской незащищенностью. Его взор словно говорил: «Я вам показал все, что мог. Если не понравилось, прошу меня извинить. Но если мои картины вам понравились, расскажите своим знакомым, что есть такой художник Гликман – думающий, страдающий, владеющий ремеслом и начисто лишенный публики».
– А где ваш Рихард? – вдруг очнулся не сказавший до этого ни слова Майзель. Речь шла, как я понял, о композиторе Рихарде Штраусе.
– Я его уничтожил, - с некоторой надменностью ответил творец.
|
|
Художник и скульптор Гавриил Гликман. Фото с сайта www.md.spb.ru |
Когда он умолк, Николай Акимов, сидевший весь сеанс с непроницаемым лицом, спросил у Гликмана, какие тот использует краски. Тот ответил, и пока шел их профессиональный разговор, я разглядел на стене странный женский портрет. Лицо женщины на нем было ужасно: ввалившиеся щеки, зубы, как у вампира, глубоко впавшие злые глаза.
– Кого вы здесь изобразили? – спросил я Гликмана, который об этой работе во время показа не сказал ни слова.
– Это портрет молодой женщины-археолога, моей знакомой. Она заявила, что моя живопись никому не нужна и пойдет на межэтажные перекрытия.
– Она действительно такая страшная? – спросил я с опаской.
– Возможно, кто-то считает ее даже хорошенькой, но я увидел ее именно такой. Говорят, у меня дар – взглянуть и увидеть сущность человека, сочетания предметов – да всего что угодно.
Он пронзительно глянул на меня, и я понял, что и моя сущность ему ясна, он готов ее показать в красках, если это мне будет по карману.
В мастерской у него я, к сожалению, больше никогда не был, но регулярно встречал Гликмана в филармонии, стены которой украшают созданные им памятники Баху и Бетховену, на выставках в Эрмитаже и Русском музее, в дачном Репине и даже в поезде Ленинград–Москва. В середине 60-х годов одно время он регулярно показывал в разных НИИ диапозитивы своих работ, и на одном таком показе я присутствовал. Больше всего мне запомнились портреты Мандельштама в тюремной рубашке и Цветаевой с петлей на шее.
Гликман мечтал о персональной выставке, но тогда это было невозможно. Дмитрий Шостакович шутил: «Вам, Гавриил Давидович, надо спрятать свои картины в тайный бункер до поры до времени». В 1968 году Гликману все же удалось выставить свои картины в Ленинградском доме композиторов, но через два дня выставку закрыли с большим скандалом, а его карьера успешного скульптора оказалась под угрозой.
Последний раз я видел Гликмана незадолго до его отъезда за границу в 1980 году. Мы случайно встретились на Невском, и он мрачно сказал:
– Уезжаю насовсем. Картины с собой брать не разрешают. Куда их девать, ума не приложу. Я их вам оставлю. Вы не против? Тогда я вам на днях позвоню. Номер телефона у меня есть.
Но он не позвонил. А через несколько лет я узнал, что после ряда переездов Гликман поселился в Мюнхене, где успешно работает и в живописи, и в графике, и в скульптуре. Двадцать три года он прожил там, и за это время в разных странах мира прошло более 70 его персональных выставок. Умер он на девяностом году жизни; к громадному сожалению, случилось это не на родине.
Ныне искусствоведы пишут о Гаврииле Давидовиче Гликмане, используя эпитеты «удивительный», «гениальный» и даже «великий», но точнее всех сказал о нем писатель Даниил Гранин: «Портреты его поражали не сходством, в них раскрывалось что-то высшее, бог знает что, драма человека, или его гениальность, или время, но обязательно какая-то сверхличностная суть».
