Игорь Мощицкий
|
|
Илья Ильф во времена написания «Золотого теленка». Фото Бориса Иванитского. 1929 |
В первом письме Ильф писал о своем тревожном ожидании зимы, демонстрируя способность к образному мышлению, которой могут позавидовать нынешние литературные пижоны: «Еще Вы, любезная Тая, совершаете своекорыстные переходы в Аркадию, еще Вам, Лиля, может быть, милы жаркие гиперболы лета, и даже я еще предаюсь размышлениям о нравственности и насморке Робеспьера, но в небе уже осень, ветер сбивает звезды, и к зиме оно раздвинется над нами огромной черной лисицей...»
Сегодня, когда письма пишут совсем редко, способность создавать великолепный текст, не придавая этому никакого значения, конечно, поражает.
Второе письмо Ильф написал из дома отдыха на Хаджибеевском лимане, и то, что оно адресовано двум пятнадцатилетним девушкам, придает ему некоторую пикантность:
«Нежные и удивительные! Желание беременной женщины, чувство странное и неукротимое овладело мною, моими внутренностями и помыслами, это желание лизнуть кого-нибудь из тех, что ходят здесь обугленными и просоленными. Но лизать всех невозможно, лизать же одних, отдавая им предпочтение перед другими, – неудобно. В желании проходит день, и лето, обреченное любви, славе и толстым женщинам, которые исступленно хотят у меня стенного прибора для измерения чувств…»
Далее в том же духе, и вдруг, не переводя дыхания, он пересказывает свой романтический сон, в котором неведомая она «в любви и слезах» прислушивается к голосу «зло кричавшего паровоза», а он (Ильф) уходит от нее «в темноту плакать и жаловаться». И сочинение на банальную тему «Как я провел этим летом» превращается в развернутый оксюморон (сочетание несочетаемого).
Заканчивается письмо вполне мирно: «…В этот город, великолепный и злой, где остались Вы, я эвакуирую себя скоро. Иля, Ваш преданный и верный». (Интересно, что его Бендер тоже обращался к предмету своей страсти «Нежная и удивительная»!)
Третье письмо написано в 1922 году. Тогда, по словам Лишиной, в городе совсем замерла литературная жизнь, и литераторы поспешно уезжали из Одессы. Она тоже собралась в Ленинград, и накануне отъезда Ильф вручил ей маленький пакетик. В нем оказалась хрустальная печатка с двенадцатью гранями, на каждой из которой было вырезано по знаку зодиака, и почти трагическое письмо: «Мой мощный друг! Уезжают на север и направляются к югу, восток привлекает многих, между тем как некоторые стремятся к западу. И есть еще такие, о которых ничего не известно. Они приходят, говорят «прощайте» и исчезают. Их след – надорванная страница книги, иногда слово, незабываемое и доброе, и ничего больше».
Перечитав публикацию, я отправился к профессору геологии Алексею Короткову, для меня Алику, сыну уже упомянутой Лины, известной художницы по костюмам, у которой хранились подлинники этих писем.
– А ты знаешь, что существуют еще два письма Ильфа, адресованные только моей маме? – ошарашил меня Алик.
– И где же они?
– Сейчас покажу.
Он вышел из комнаты и вернулся с двумя листиками, исписанными знакомым мне почерком. Неожиданный сюрприз – два неопубликованных письма Ильфа! Такое везение случается не у каждого профессионального литературоведа. Первое письмо написано, когда Лина Короткова жила в Москве:
«Любезный друг! Я ожидаю от Вас письменного разрешения моих грехов до той благословенной поры, когда и мне будет надлежать Москва… А моя жизнь – все то же. Дымный мороз и санки слетают на Греческий мост, но приходит ветер западный и южный, и ничто, даже самое яростное воображение весны, не заменит Вам западного и южного ветра в феврале. В городе, где так много любви и так много имажинизма, каждое утро я говорю: «Пусть вы все будете прокляты в своей любви, как я проклят в своей ненависти. И пусть, взглянув на небо, вы не увидите ничего, ни ангелов, ни властей… И так, Вы видите, во мне нет изменений. По-прежнему, предоставив небо птицам, я все еще обращен к земле.
Если в Москве есть хорошие книги, надеюсь на Вас, а я Ваш друг Иля. 16/II 22 г.»
Я спросил у Алика:
– Что означает «как я проклят в своей ненависти», не любил советскую власть? Но почему в таком случае не уехал? Ведь тогда это было еще возможно, многие так и поступили.
– Думается мне, Ильф ощущал бы себя лишним человеком при любой власти, – грустно улыбнулся тот. – Я всегда знал, что ужасная гибель Остапа в романе «Двенадцать стульев» и перевоплощение его в управдомы в «Золотом теленке» есть итог трагедии, которую Ильф носил в себе. Так же, как безвременная кончина самого Ильфа – последняя точка в его собственной трагедии. Впрочем, слава богу, трагедийность эта проявлялась не всегда, что подтверждает письмо, которое он написал упавшей духом маме, когда она находилась уже в Петербурге.
«Гражданка Лина.
Считаю лирическую часть моего письма оконченной и начинаю с середины, закройте дверь, я ожидаю к себе уважения. Именно так, и я сказал то, что сказал.
Можно увидеть женщину, возникающую из пены и грязи Лонжерона. О, бесстыдство и привлекательность… Можно увидеть собак, пораженных любовью и Закат «в сиянии и славе нестерпимой»… а я ношу галстук, какой в Америке носят негры, а в Европе никто не носит. Естественно, что мне остались только поцелуи. Только упорным трудом можно спасти республику. Говорю Вам, даже собаки поражены любовью. А Славин, я говорю Вам, Славин тоже. Лева, дитя мое, он погиб.
Ветер идет с юга. Он придет ранее этого письма. Облака и все сдвинулось к северу. Это начинается у Вас позднее, нежели здесь. Но пусть сопроводит Вас успех. Я пребываю вплоть до Вашего письма. Иля. 5-й июль 1922 года».
Напоследок я спросил Алика:
– Тая Григорьевна написала, что Ильф подарил ей на прощание хрустальную печатку с двенадцатью гранями, на каждой из которых было вырезано по знаку зодиака? Ты знаешь, где сейчас эта печатка?
– Печатка у Даниила Александровича Гранина. Тая Григорьевна подарила ему на какую-то дату. Ты же знаешь, Гранин познакомился с Таей, будучи начинающим писателем, и дружил с ней до конца ее дней, – сказал Алик и добавил: – Я думаю, он согласится участвовать в твоем фильме. Можем позвонить ему прямо сейчас.
– Подождем, – ответил я. – Надо сперва написать сценарий и, главное, утвердить у начальства.
Я написал сценарий и показал его руководителю студии. Тот задумался, а потом изрек:
– Решим так. Я покажу твой сценарий одному олигарху. Он истинный Крез, при этом большой любитель Ильфа и Петрова, цитирует их к месту и не к месту. Для него деньги на твой фильм – мелочь.
Я принялся ожидать скорого начала съемок, но тут оказалось, что Крез любит Ильфа и Петрова платонической любовью. Ему пообещали в титрах фильма поставить его фамилию в пол-экрана, бесполезно – вкладываться в некоммерческий фильм он не захотел.
Через десяток лет я встретил на улице своего бывшего киношного руководителя.
– Привет! Скажи, а твой сценарий о письмах Ильфа сохранился? – спросил он, словно продолжая разговор, не законченный много лет назад.
Я ответил, что да, лежит где-то в столе.
– Здорово. Тащи-ка его к нам. У нас снова госбюджет, и года не пройдет, как откроют финансирование.
– Боюсь, вы опоздали.
- Что так?
– Алик умер. Не стало и Даниила Гранина.
– Печально, – вздохнул он, – но кинопроцесс остановить нельзя. Вместо Алика снимем какого-нибудь литературоведа. А Гранина заменит его дочь.
– Ничего не выйдет, – сказал я. – Алика никто не заменит. Гранина тем более.
– Вот тебе моя визитная карточка. Одумаешься – звони, – сказал он и ушел очень недовольный мной.
Но представить в фильме вместо Алика Короткова и Даниила Александровича Гранина даже очень достойных людей я не смог и, чтобы собранный материал не пропал, написал этот текст.
