Вардван Варжапетян
В памяти остается что-то светлое, свежее, как запах травы. Фото Владимира Захарина
«Независимая газета» мне не чужая, я пишу для нее столько лет, сколько она существует. В книге «ИМяННОЙ УКАЗАТЕЛЬ» я вспоминаю всех, кого встретил за 80 лет. Из этих встреч и составилась моя жизнь. А еще это краткая история моей страны, сложенная примерно из 3000 историй разных людей. Среди них гении и безвестные обыватели, рабочие, крестьяне, домохозяйки, монахини, проститутки, солдаты, артисты, колхозники, мыслители и доносчики, убийцы и праведники, люди десятков национальностей, профессий, занятий, званий.
Вот очередные истории из моего собрания.
Грозд Арсений – капитан конвойных войск. Нас свел такой случай. В 1980–1981 годах я писал повесть о докторе Федоре Петровиче Гаазе (1780–1853). Собирал материал где только мог. Долго работал в ЦГАОР (Архиве Октябрьской революции), в Фонде Анатолия Федоровича Кони (1844–1927), первым написавшего серьезное исследование о подвиге «святого доктора». В бумагах Кони был огромный материал. Я изучал его несколько месяцев. И вот последний день. Лето. Еду в архив на Большую Пироговскую. Всего несколько остановок на троллейбусе. С задней площадки, где граждане в ы х о д я т, заходят два парня в сильном подпитии. У одного в руке недопитая бутылка портвейна «Кавказ», именуемая в народе «фаустпатрон». Матерятся на весь салон. Сделать замечание? Бесполезно. Одну остановку терплю. На второй терпеть невыносимо.
– Молодые люди, нельзя себя так вести! Здесь же женщины, дети!
– Да пошел…
Ладно, уговариваю себя, на следующей мне выходить. Но в тишине раздается печатный шаг, как по плацу. По проходу от кабины водителя чеканит шаг капитан в полевой форме. Небольшого роста, худощавый, крепкий, русый, голубые глаза, лицо не загорелое, но обожженное, обветренное. Подошел и противным командирским голосом, четко выговаривающим каждую букву:
– Ты как разговариваешь с пожилым человеком?
Я опешил: первый раз меня назвали пожилым, в 40 лет! Капитану, наверное, лет 27. Оболтусам с портвейном – лет по 17, но здоровенные.
– Да пошел…
Офицер схватил обидчика за патлы... Остановка. Моя. Вчетвером выкатываемся из троллейбуса прямо перед архивом, где всегда дежурит старшина милиции. Я бью одного, получаю в ответ, выхватываю бутылку, разбиваю о тротуар.
Долго повоевать нам не дали. Мгновенно подъехал милицейский «газик», нас всех туда – и в отделение. Оболтусы враз присмирели.
– Папаш, мы ж нечаянно, не хотели тебя обидеть…
В отделении молодых сразу уводят в камеру. Мы предъявляем свои документы (капитан – офицерское удостоверение, я – членский билет Союза писателей СССР) и пишем объяснительные. Скосив глаза, смотрю, что пишет капитан (оттуда и узнал его фамилию – Грозд): «Я видел, как пожилой товарищ архивный работник (в «газике» я сказал лейтенанту милиции, что мне надо в архив. – В.В.) сделал замечание молодым людям за нецензурные выражения…»
Мы вышли из отделения. Познакомились.
– Арсений, я не архивный работник. Я писатель. Пишу о Федоре Петровиче Гаазе, который был главным врачом московских тюрем и последним заступником арестантов, узников, каторжных.
– А я охраняю лагеря. Половина зэков – вот такие придурки: напился, подрался, чего-то натворил по пьяни, не помнит сам. Ну и хлебай баланду. А ему бы просто в лобешник дать, чтоб успокоился, и все. Вот полный троллейбус, а никто не пикнул, один вы. А поднялись бы несколько мужиков, вышвырнули – и порядок. Нет! Никто ничего не видит, не слышит, как глухари. У вас можно в троллейбусе убить человека, и никто не пикнет, все газетки читают...
Я много лет вспоминаю капитана Грозда. Сотни офицеров перевидал, а такого только однажды. Все эти киношные «честь имею» набили оскомину. Но Грозд – эталон поведения офицера. Будь тех обормотов не два, а пять, десять, толпа, он так же шел бы на них чеканным шагом, твердо глядя в глаза. Он – офицер. Он охраняет не тюрьмы и лагеря, он охраняет порядок. Непорядок: когда совершают преступление (то есть переступают через закон), когда бьют, оскорбляют, унижают. Он, капитан Грозд, не потерпит никаких нарушений порядка.
Жалею, что не спросил его адрес. Послал бы ему свою повесть о Гаазе. Думаю, ему бы понравился Федор Петрович. Уверен, и он понравился бы Федору Петровичу.
Екатерина – моя учительница ботаники (школа № 582). В памяти осталось что-то светлое, свежее, как запах шиповника или скошенной травы. Наверное, она сразу после института к нам пришла – это год 1953-й. Ботанику, если не путаю, проходили в пятом классе. Она приносила на уроки гербарии и настоящие помидоры и арбузы: невероятно вкусные и какие-то кристаллические на разломах, так что без микроскопа было видно строение: клетка, ядро, протоплазма, вакуоля. Ботаникой занимались в кабинете ботаники. На стене три портрета: Мичурин, Вильямс и кто-то лысый (но не Лысенко, а, кажется, свиновод Иванов).
К экзамену всем были даны задания. Мне достался севооборот. Отец заказал столяру гостиницы «Националь», где работал швейцаром, изготовить продолговатый ящик на семь делянок. Землю я накопал во дворе, с клумбы, где рос табак (мы высасывали сладкие кончики цветов табака, лизали сладкие листья липы, ели клевер, какие-то зеленые «лепешечки» – их много росло, как трава). Высадил на крошечные участки пшеницу (сперва прорастив зерна, завернутые во влажную марлю), овес (так же), фасоль (уже с ростком), траву, лук, клевер; седьмая делянка – пар, отдыхающая земля. Я гордился своим хозяйством. В назначенный день гордо понес ящик в школу. Но во дворе мальчишки оборвали весь мой урожай, так что нести было нечего, только ящик с землей. Что делать? Нашел пустую консервную банку, набрал земли и посадил туда маленький подсолнух, который рос под окном подвала, где жил дворник. Получил по ботанике тройку. Хорошо, что не «кол».
Разуваев Геннадий Петрович (род. 1940). Мы с Генкой жили в одном дворе (Большая Якиманка, 24). Послевоенное детство. Печку топили дровами, воду брали на колонке (газ, тепло, телевизоры – все появилось потом). Зимой яростно сражались в снежки, летом купались в Москве-реке у кинотеатра «Ударник», а постарше – ездили на Воробьевы горы, там Москва-река была широкая.
Генка был веселым и хулиганистым, занимался в танцевальном кружке, показывал во дворе нам «веревочку»: руки заложит за спину и быстро-быстро бьет ногами, вроде чечетки.
Однажды мы с Генкой подрались (1954). Я, кажется, в шестом классе, Генка, может, в седьмом; он оказался ловчее, разбил мне нос, я заплакал. А лето было, окна у всех настежь, отец услышал мой рев, увидел драку и… выпрыгнул в окно – мы жили на втором этаже старого, когда-то купеческого дома с высокими потолками. А Разуваевы жили на первом этаже флигеля, через двор. Отец погнался за Генкой, Генка – домой, вышел его отец, дядя Петя, таксист, с папиросой в зубах; он сильно пил и всегда носил на голове кубанку, даже летом; с войны осталась, со звездочкой. С Генкиным отцом мой отец драться не стал.
Года через два наша семья переехала в Голутвинский переулок. Конечно, в старый двор я изредка заходил. С Генкой мы больше не дрались.
Ребенко Виктор Иванович – нейрохирург Первой Градской больницы. Когда скорая помощь привезла меня ночью в августе 2003-го с черепно-мозговой травмой, дежурным нейрохирургом был Ребенко, он спал – не потому что лентяй, а просто устал. И тут моя жена Лера, которая равнодушно относилась к моему писательству, потребовала от санитара немедленно разыскать нейрохирурга, показав на меня, залитого кровью: «Это известный писатель».
Разбудили Ребенко, он посмотрел на меня и велел немедленно готовить к операции. Он и оперировал. Спас меня. Мне сказочно повезло: это было его последнее дежурство, утром Виктор Иванович уходил в отпуск.
Самый опытный нейрохирург Первой Градской, он 30 лет оперировал. Как-то, когда он вернулся из отпуска, я спросил его:
– За те годы, что вы работаете, к вам поступает больше людей или меньше?
– Число поступлений, думаю, одинаково. Но! В 10 раз возросла жестокость. Раньше избивали: нос сломали, ребра, зубы вышибли… Теперь убивают, к нам привозят недорезанных, недострелянных, недобитых.
Ребенко – спокойный, худощавый. И после больницы я иногда звонил ему. Однажды Виктор Иванович расстроил меня: поехал на дачу, решил наколоть дрова и сильно рассек топором руку – прощай, операционная!
Мусихин – гвардии майор, начальник штаба ракетного дивизиона в Шадринске, где я служил гвардии рядовым (1961–1964). Мусихин был одним из героев незатейливого солдатского фольклора. Одна из шуток, что он – китайский шпион (а былая дружба с Пекином в те годы обернулась войной за остров Даманский), потому что он – Му Си-хин. Другая байка – приписываемый ему рассказ (а он успел совсем молодым на войне повоевать танкистом), что он «два дня горел в подбитом танке».
Запомнился майор и новеньким мотоциклом, которым он гордился. И надо же: кто-то проколол колеса. Грозился Мусихин найти злоумышленника, отдать под трибунал, но так и не нашел обидчика. Это кто-то отомстил Мусихину за то, что он хотел застрелить нашего любимчика – приблудного Шарика, которого солдаты подкармливали. Было так: однажды мы нацепили Шарику повязку «ДЕЖУРНЫЙ» и в зубы вложили папиросу (понятно, не горящую). Очень смешно получилось: разлегся песик у солдатской курилки, всхрапывает.
Мусихин почему-то озлобился, выхватил пистолет и стал стрелять в Шарика, к счастью, не попал. Вот и прокололи колеса. Больше он на мотоцикле в дивизион не приезжал.
