Мы выбираем – или нас

Она пообещала отдать ему всю себя. После регистрации, конечно. Фото Алексея Мальгавко/PhotoXPress.ru

Идея о том, чтобы найти какую-то свою мифическую «вторую половинку», представляется мне абсолютно несбыточной. В реальности все происходит ровно наоборот: люди, которым лучше всего было бы бежать друг от друга без оглядки или хотя бы спокойно разойтись в разные стороны, направляются прямиком в ЗАГС. В начале 90-х, когда на сцену вышли новые персонажи, несовпадения участились.

Была у меня одноклассница Надя. Посмотришь на нее и скажешь: верная супруга и добродетельная мать, но вот ей уже двадцать восемь – и ни одного заинтересованного мужского взгляда в ее сторону.

Однажды она услышала, как мать говорила по телефону своей подруге, что лучше бы доча сошлась с каким-нибудь да ребенка родила, а она, мать-бабушка, ребенка бы воспитывала…

Как Надя рассказывала мне потом, ей стало стыдно. «Почему мораль упала так низко?» – думала она. Она не хотела падать вместе с моралью, и на работе, как нетрудно было догадаться, хоть Надя об этом и не говорила, сослуживицы тихонько над ней посмеивались. Ей было жаль себя: никто не понимает! Все изменилось в один миг – Надя пригласила меня на свадьбу.

Регистрировались в пятницу: у Гурова был повторный брак. Шел проливной дождь. Выйдя из машины, Надя покачнулась на своих высоких каблуках, а потом метнулась к дверям ЗАГСа белым парусом. На пороге она оглянулась: вдруг показалось, что за спиной – никого. Одинокий белый парус, взятый напрокат от фирмы «Анастасия», на пороге казенного учреждения… Но Гуров, который бежал за ней след в след, уже распахивал тяжелую дверь, и вместе они просочились внутрь. Фата у Нади съехала набок от дождя и волнения. Мать хотела поправить, но вдруг раздался уверенный, хорошо поставленный женский голос: «Повторники, заходите!»

Так на всех фотографиях, которые мы потом вместе с ней рассматривали, и осталось – фата набок.

Мать всполошилась: «А зонтики куда? Надя?!»

Надя не слушала мать впервые в жизни, рвалась под своды гремящего Мендельсоном, украшенного купидонами и российским флагом зала.

Во время регистрации Гуров стоял совсем близко, касаясь пиджаком (своим собственным, не из проката) ее голой руки. Это волновало Надю так остро, как потом уже никогда и ничто.

Накануне вечером он сбрил бороду по настоянию Надиной матери, считавшей, что это неприлично: в ЗАГС – с бородой. Надя только сейчас заметила светлую, незагоревшую кожу на его щеках, и от этого весь он показался ей таким беззащитным… Захотелось прижать его голову к груди и не отпускать. Но она не посмела. Уважала сильно.

Когда выходили после регистрации, мать сказала громко: «Ну вот! И расписаться успели, и зонтики никто не украл!» – с такой интонацией, как будто бы второе радовало ее гораздо больше, чем первое…

Гурову было тридцать семь. Его прежний брак, неведомый сын, который оставался пока с бывшей женой – все это было ненужным довеском, ладно бы, если к счастью, но ведь и счастья никакого еще не было. Пока. Надя ждала ночи.

Поехали за город, на старое солдатское кладбище, к памятнику. Наде не хотелось, но мать настояла, а возражать ей было лень. Все так делали, все ездили.

Там толпился народец – всяк со своим каким-нибудь талантом.

Потертого вида гражданин натруженной рукой извлекал из гитары звуки песни «Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала». В награду просил плеснуть в заблаговременно припасенный стакан. Претендовал только на это, но с наших взять оказалось нечего: Гуров поставил условие, что мероприятие должно быть трезвым. Сам он не пил, не курил и имел цвет лица как у человека, который много времени проводит на воздухе.

Мать была рада, что не пришлось подавать на этот разудалый кладбищенский бизнес. Она смекнула, что на трезвости зятя можно будет здорово сэкономить в будущей жизни. Но у Нади остался неприятный осадок. «Бог-то пьяненьких любит», – вертелась в голове непонятно откуда взявшаяся фраза.

Гуров вообще был не как все и в доказательство всегда носил с собой газетные вырезки. В ЗАГС он тоже принес вырезки, но показывать не стал – не успел. Дело в том, что Гуров – с его густоволосой шевелюрой, глубоко посаженными голубыми глазами и бородой – был чрезвычайно люб журналистам из отделов культуры и писем. При этом Гуров понимал, что внешних данных все же недостаточно, от мужчины ждут подвига… И он отправился в один из монастырей и получил там огромный полутораметровый (или полуторапудовый? – точно не помню) крест. С этим крестом он за полгода дошел от Новосибирска до Москвы. Без денег. Беседовал с народом, и народ его кормил. Дважды его били. Менты. Нормально. Не пострадав за веру, не донесешь до людей истину.

В Москве Гуров жил у какого-то профессора. У профессора было хорошо. По вечерам хозяин и его жена слушали рассказы странника о том, как живет глубинка. Но Гурову стало вдруг скучно рассказывать, он вздумал бунтовать народ против правительства и начал приводить к профессору новых постояльцев – ходоков из разных субъектов Федерации, любителей годами добиваться приема в Кремле. За эту самодеятельность Гуров был изгнан без выходного пособия. Сначала он растерялся: привык ведь к безбедной сытости, а потом свернул агитацию и пропаганду, сдал крест в храм и уехал на Урал. Там, в небольшом городке Катав-Ивановске, он хотел просто потянуть время до следующего марш-броска, потому что кто-то уже словно бы толкал его в спину – на восток, к озеру Байкал и деревне Листвянка.

Остановился уже не у профессора (их в таких городах не бывает по определению), а у слесаря горгаза, окончившего в молодости хореографическое отделение института культуры. Жена слесаря-хореографа оказалась такой халдой – ходила мимо Гурова в расстегнутом халате и не здоровалась, дразня его мужское естество и не уважая его миссии по духовному освобождению народа.

– Чем он занимается? – спрашивала халда у мужа.

– Он ходит в библиотеку, – отвечал ей муж. 

Халда столбенела.

– Хоть бы хлеба купил к ужину, – пыталась она завестись с полоборота. 

И получала:

– В библиотеке?!

Разговор стопорился, дальше не было ни смысла, ни желания.

А между тем именно в библиотеке Гуров встретил Надю и сразу захотел на ней жениться. Она была заочницей, но сидела в зале для дневного отделения. Наверное, хотела казаться моложе. Для него Надины двадцать восемь помехой не являлись. Ему надо было именно жениться, осуществить на этапе жизни одномоментный акт.

Познакомившись с Надей, Гуров угостил ее чаем с коржиком в библиотечном буфете. Он было принялся рассказывать ей о своих похождениях с крестом, но Надя вдруг спросила, осторожно отпивая из керамической чашки горячий чай: «А зачем?»

И Гуров захлопал своими длинными ресницами и чуть не заплакал – от простоты этого вопроса и собственного бессилия. Надя истолковала это остолбенение в выгодном для своего женского самолюбия смысле, а Гуров во время следующей встречи призвал на помощь свои газетные вырезки, и Надя была покорена силой печатного слова. Потому что никто не владеет так умением объяснять мотивы человеческих поступков, внезапные порывы и подсознательные ходы психики, как журналисты из отделов культуры и писем.

О своем намерении жениться Гуров брякнул сразу после того, как убедился, что Надя усвоила прочитанное. Она же была вменяемой девушкой, а значит, догадывалась, что принцы – только в балете в белых обтянутых трико, и просто хотела встретить нормального парня, который отвел бы ее в ЗАГС, чтобы можно было не возвращаться к матери.

И с легкостью необыкновенной она пообещала отдать ему всю себя. После регистрации, конечно. Гуров согласился терпеть.

…Свадьба шла своим чередом. Надя и Гуров сидели во главе стола. Гостей было немного, соседи. Люди это все были пьющие. Мать всем подливала, сначала тайком, а потом и в открытую. Гуров с Надей не обращали на это внимания: они ждали, когда исполнят обещанное друг другу. Соседка из квартиры этажом ниже все приговаривала:

– Ну надо же, надо же… Судьбу встретила!

Как будто бы в этом было что-то противоестественное. Но Гурову и Наде ожидаемое казалось вполне заслуженным и сбыточным.

Наконец остались одни. Надя сняла надоевшую фату и платье из проката. Все произошло просто и естественно, как если бы Гуров открыл дверь и эта дверь и была сама Надя, но она же, Надя, ожидала его там, в этом новом пространстве.

Под утро Надя обнаружила себя рядом со спящим собственным зарегистрированным мужем. Она лежала и осознавала свой новый статус как некую приятную тяжесть, и гордость переполняла ее.

Во время первого супружеского завтрака Гуров поделился планами на жизнь: сначала отдать все земные долги людям, а потом уйти в монастырь.

Надя спросила:

– Когда?

Но Гуров пока наслаждался счастьем и не мог назвать точную дату. Может быть, через двадцать лет, а может, через пять…

У нее как-то все упало внутри.

Она надеялась, что будет все больше соединяться с этим человеком, но вдруг поняла: все, что они вместе будут строить и растить в себе, может рухнуть в один день. И от этой зыбкости своего счастья и мужской безответственности Надя горько заплакала. Гуров понимал, что надо бы утешить ее, но не знал как. Потому что билет до Листвянки уже лежал у него в кармане. Там, в местной церкви должен он был (никому не должен – просто сам так для себя решил) взять крест и пойти с ним по стране. Куда – он и сам не знал...