Андрей Юрков
В советское время было престижно что-то изучать, исследовать.
Кадр из фильма «Все остается людям». 1963
Во времена социализма наука была опоэтизирована. Только ли дело было в довольно приличном финансировании? Вряд ли... Время такое было. Спор физиков и лириков... если кто вспомнит.
Поэт и бард Михаил Анчаров писал и пел:
Не беда, что воют электроны.
Старых песен на душе поток!
Расступитесь, Хаос, Космос,
Хронос!
Не унять вам сердца
шепоток!
Владимир Высоцкий написал марш физиков:
Тропы еще в антимир
не протоптаны,
Но, как на фронте, держись
ты!
Бомбардируем мы ядра
протонами,
Значит, мы – антиллеристы.
Нам тайны нераскрытые
раскрыть пора.
Лежат без пользы тайны,
как в копилке.
Мы тайны эти с корнем
вырвем у ядра,
На волю пустим джинна
из бутылки!
...
Жидкие, твердые,
газообразные!
Просто, понятно, вольготно!
А с этою плазмой дойдешь
до маразма –
И это довольно почетно.
С плазмой до маразма доходили, слава богу, немногие. Но наука была в почете. Очень любил писать на тему физиков и лириков поэт Андрей Вознесенский. Да и не он один.
Существовала определенная богема – научная. Было престижно что-то искать, исследовать. Пусть и за небольшие деньги. Считалось неэтичным уходить с работы раньше 19.30–20 часов (приходили на работу, правда, бывало, и в 12 часов дня). Ученые часто ютились в маленьких комнатах, лабораторные помещения были переполнены каким-то разломанным оборудованием, нередко в два этажа. И то сказать, в отличие от нынешнего времени сыновья и дочери верхушки страны не уезжали за рубеж, но частенько строили карьеры в науке. Среди академиков было немало сыновей членов политбюро. Значит, неплохо было в науке.
|
|
Энтузиасты буквально жили наукой. Кадр из фильма «Иван Васильевич меняет профессию». 1973 |
Был я, помнится, юным мэнээсом (младшим научным сотрудником) и тоже творил и изобретал (и горел). И что-то изобрел, что, по понятиям юного мэнээса, могло свернуть гору. И решил это запатентовать (тем более что для защиты диссертации патентование было полезно). В заявке на изобретение я написал, что что-то там улучшается (ускоряется, увеличивается) в 7–10 раз.
Случилось так, что на место начальника первого отдела университета (режим и секретность) пришел новый человек (человек-то он был старый, это был полковник, только что вышедший в отставку, но полный идей, как перестроить общество, а также полный мыслей, что на новом месте работы он развернется). Новая метла... надо было в университете навести порядок в области режима, безопасности и секретности (и продемонстрировать начальству). Это в университете! Что со студента взять? Дело студента – ходить на лекции да сдавать экзамены. Тут зацепиться за нарушение секретности непросто. Да и нарушение режима – напился студент и не пошел на лекции. Ну разве же это событие? Разве это проблема для безопасности страны? И тут появляется заявка на изобретение, где какой-то процесс ускоряется (улучшается, увеличивается) в 7–10 раз. Начальник первого отдела потер руки. И тут же захотел на эту заявку наложить гриф секретности.
Начальник первого отдела был не дурак – он не пошел к заведующему кафедрой. Он не пошел и к заместителю заведующего кафедрой – моему руководителю. Он пошел ко мне. Он нашел в справочнике номер телефона, позвонил мне и попросил разрешения прийти, посоветоваться. Ну, когда юному мэнээсу звонит начальник первого отдела и просит о встрече – попробуй отвяжись. Да наоборот, голова у мэнээса начинает кружиться от осознания важности своей персоны.
А дальше разыгралась сцена, достойная Станиславского. Представьте себе тесное подвальное помещение в здании постройки конца XIX века. Сводчатый потолок, тесно. Забито приборами и оборудованием, людьми. Студентки, студенты, и посреди всего этого – четыре стола для творящих науку мэнээсов. Да мне и посадить-то высокого гостя было некуда. Стоим. Начальник первого отдела держит в руке мою заявку на изобретение, а атмосфера-то вокруг ему нравится. Что-то делают студенты, идет какой-то термический процесс, крутит ленту регистрации процесса самописец, среди приборов сидят в драных, прожженных кислотами халатах бородатые мэнээсы и делают науку. И начальник первого отдела стал рассуждать о том, как тут интересно и что теперь он понимает, как развивается наука, какие тут будут открытия. Порассуждав так, он добавил, что ему так нравится мое изобретение, что, может быть, на него надо наложить не гриф «секретно», а гриф «совершенно секретно». Ведь что-то там у меня ускоряется (улучшается, увеличивается) в 7–10 раз (Эх-ма, не понял товарищ полковник, что ускоряется все в пробирке, и до реальных масштабов тут как до Луны. А может быть, и понял, но начальству-то продемонстрировать активность в области секретности было надо). Да дело-то не в этом.
А в том, что студентке надо было срочно у меня выяснить, как надо поменять режим, потому что она режим упустила. Начальник первого отдела философствовал на тему науки, изобретений и секретности (держа в руках листы моей заявки на изобретение), я стоял рядом и слушал, студентка у меня пыталась выяснить режим, потому что что-то пошло не туда, а к студентке пришел ее друг. Негр (то ли из Эфиопии, то ли из Анголы. В университете тогда училось много иностранцев). И стал с ней заигрывать и требовать ее внимания. Все действующие лица были на пятачке полтора на полтора метра. Сцена была... вероятно, дух Станиславского нервно курил в гримерке. Товарищ полковник потерял дар речи примерно на три минуты. На него было больно смотреть. Его брови поползли наверх, глаза широко раскрылись, полуоткрылся рот... Вероятно, у него перехватило дыхание. Лицо стало обретать выражение, которое бывает на лице у обиженного ребенка. А негр требовал внимания моей студентки. Руками которой я мастерил науку. А товарищ полковник все держал в руке листы с моей заявкой на изобретение. Которое он собирался засекретить и наложить гриф «совершенно секретно». А друг из Эфиопии стал обижаться, что моя студентка не отвечает на его знаки внимания.
Станиславский, где ты?
Потрясение у товарища полковника было сильное. Но, придя в себя, он это дело так не оставил. Заведующему кафедрой влепили строгий выговор. Мне, безответственному мэнээсу, – просто выговор. Слава богу, студентка оказалась вообще ни при чем. Было заседание кафедры, на котором вяло обсуждалось что-то про шифрованные замки, которые надо бы установить. Потому что план по обучению иностранцев никто не отменял.
Больше к нам начальник первого отдела не приставал. Он самоутвердился и показал начальству свое рвение. А через несколько месяцев он заболел и куда-то делся. В следующем году пришли новые студенты и студентки. Так вот науку и творили. А новый товарищ полковник был поумнее. А выговоры сняли.
А поэт Андрей Вознесенский продолжал поэтизировать науку:
Кто мы – фишки или великие?
Гениальность в крови планеты.
Нету «физиков», нету
«лириков» –
Лилипуты или поэты!
И как непросто в те времена было попасть на выступления поэта Андрея Вознесенского. Который любил в стихотворной форме рассуждать про антимиры, науку, физиков и лириков. Да и не он один.
Да и вообще перестройка была еще впереди.
