Алексей Соколов
Алексей Соколов: «Евгений Павлович Малиновский – не просто учитель, он охраняет мой путь даже теперь, из своей вечности». Фото из архива автора
Летом 1976 года я, избалованный столичный юнец, поступивший после окончания МГУ в аспирантуру ведущего института Академии наук по специальности «Геология и разведка месторождений полезных ископаемых», отправился в первый из трех полевых сезонов, чтобы собрать материалы для диссертации, на выбранный ученым советом объект – отработанное оловянное месторождение Индустриальное в Омсукчанском районе Колымы.
В первой части моей истории (см. «НГ» от 11.10.23, «И наступила Колыма. По направлению к месту, которое стало для меня тайной родиной») речь шла не только о том, каким я тогда был, но и о незабываемых ушедших навсегда временах – московском и колымском. Воспоминания о них неизменно вызывают теплоту, нежность и любовь к людям, эти времена населявшим. Воспоминания о людях, заполняющих неповторимую Колыму, и есть мое путешествие по времени.
***
Наш лагерь состоял из четырех больших палаток и парковочного места для ГАЗ-66. Водитель Дмитрий Тихонович нашел у кого-то угол, ночевал в поселке в километре от лагеря и возвращался каждое утро в окружении группы обожающих и заделывающих круги вокруг него местных собак, являя собой точную реплику образа испанского святого Антония – покровителя этих животных. Ледяной ручей шумел в 30 метрах от лагеря. Кстати, он весьма поспособствовал моему закаливанию и укреплению психотипа. Мученически-ранний, раньше всех (даже раньше поварихи), подъем, разминка, включавшая бег с ускорением вверх по крутому склону горы, заигрывание с 32-килограммовой гирей, приехавшей из Москвы, и погружение в воды ледяного ручья формировали во мне, 24-летнем начальнике отряда, командирский характер и связанное с ним чувство превосходства над прочими отрядовцами. Существовал еще один фактор, заставлявший меня страдать по утрам и изводиться трудовыми перегрузками в течение всех без исключения колымских дней. Надо было доказать – прежде всего себе, но и остальным, конечно, что у меня все получается не потому, что дедушка – академик (см. «НГ» от 10.08.23, «Моя Удельная. Странная история…»). А потому, что я сам замечательный, способный вкалывать с раннего утра до поздней ночи больше и продуктивнее, чем кто бы то ни было.
***
Одно из первых ярких колымских впечатлений – кладбище человеческих костей, скорее всего довоенное. Оно мирно расположилось вдоль зоны сочленения склона, составленного из крупных гранитных курумов с горизонтальной частью ландшафта. Там протекал ледяной ручей – тот самый, в котором я плескался по утрам. Если смотреть вдоль того сочленения, человеческие кости фиксировались через интервалы, иногда значительные. Кладбище именно в том месте воспринималось как прямое приветствие великого Варлама Шаламова.
***
Летом в штольнях я работал в меховом летном костюме. Такие костюмы называли полярными. Сутью моей работы была документация, связанная со стенками штолен – горизонтальных горных выработок. Необходимо было все детально зарисовать цветными карандашами на миллиметровой бумаге, отобрать пробы. Получались красивые цветные картинки.
Температура минус 6–8 градусов Цельсия и постоянно дующий леденящий сквозняк. Под конец шестичасового рабочего дня замороженные пальцы полностью теряли подвижность, и снять полярный костюм можно было только при участии Дмитрия Тихоновича.
Штольневые горизонты были предметом моей документации и их количество определяло объем предстоящей работы на все три сезона. А профессиональный успех и отсутствие неизбежных грубых ошибок в моей колымской деятельности были, несомненно, связаны с присутствием в моей жизни дорогого, неповторимого, талантливого, остроумного, с очевидной яркой божией искрой – старшего коллеги и руководителя моей диссертации Евгения Павловича Малиновского. Он был в моей жизни с первого курса. И все мои полевые выезды последующих лет связаны с ним. Если я что-то умею, то исключительно и категорически благодаря ему.
В моей памяти, а точнее – глубоко в подсознании существует, причем в настоящем времени, колымская сцена с участием нас двоих.
Мы сидим на склоне высокой сопки около входа в штольню одного из высоких горизонтов. Окружающее пространство окрашено в синевато-голубые тона, а перед нами до самого горизонта одна за другой уходят вдаль и исчезают цепи колымских сопок, вид которых завораживает, не сказать – гипнотизирует. От вида бесконечных сопок перехватывает дыхание, и умиротворение от всего этого – несказанное. Где-то там, за горизонтом и этими бесконечными сопками – родина, Москва и все остальное – недостижимое и невыразимое. Евгений Павлович просит меня передать ему мою полевую книжку. Через секунду он аккуратно пишет на страничке: «Сегодня Алеше 25 лет ровно!»
Когда бы и отчего бы ни пришлось умирать – не забуду ни одного мгновения из всего этого.
***
Впечатляющую художественную ценность представляла самая верхняя штольня, которую, слава богу, не надо было документировать. В ней бушевал особенно свирепый многодесятилетний сквозняк, ставший создателем потрясающих произведений из кристаллического льда. Ледяные кристаллы были гексагональными, это значит – внешне шестиугольными. Только в волшебном сне и здесь, в верхней штольне Индустриального можно было увидеть ледяные шестиугольные колонны от пола до потолка. Настоящий ледяной лес!
На этом чудеса верхней штольни не заканчивались. Между кристаллически-ледяными гексагональными стволами произрастали ледяные, размером в две ладони кристаллические же снежинки. Эта картина приковывала взгляд и впечатывалась в память. Ничего подобного гарантированно не могло быть ни в одном другом месте.
***
Появилось несколько молодых друзей – местных геологов и маркшейдер Петя Неизмайлов. Именно он организовал специально для меня потрясающий спуск в преисподнюю по маршруту, известному только ему. Непосвященному читателю невозможно обосновать мой восторг от спуска. Восторг этот продолжается и не ослабевает почти полвека.
Спускаться надлежало вниз по пустому отработанному пространству оловянного тела на 400-метровую глубину по распоркам из толстых бревен между стенками. Возбуждения к общему восторгу добавляли два обстоятельства. Во-первых, в какой-то момент мы пересекли границу вечной мерзлоты, и ниже ее вместо мороза началась страшная жара. А во-вторых, после сравнимого с молнией осознания: случись нечто фатальное, никто и никогда не узнает, где и как эта фатальность нас настигла, – сильно засосало под ложечкой, адреналин зафонтанировал. В те минуты, надо полагать, моя личность в определенном смысле укреплялась. Хотя в каком именно смысле – малопонятно.
***
Очередной неизгладимый колымский след – явление под названием «нерест двух типов красной рыбы – кеты и горбуши». В СССР система контроля возобновления регенерации была разумной и четкой. Сектор реки со стоящей, нерестящейся рыбой обоих сортов отсекали сеткой. Бригада мужиков вручную кидала в кузов ползущего по берегу грузовика сорт рыбы, предназначенный на этот год – только горбушу или только кету.
Знаменитейшим человеком на колымском нерестовом побережье и реках был главный инспектор рыбнадзора Иосиф Блох, лысый толстяк в очках с золотой оправой, в прошлом – начальник лагеря. Он придумал новый метод незаметного для браконьеров передвижения – в карете скорой помощи.
Во время поездки на нерест мы повстречались с товарищем Блохом и имели с ним дружески откровенную беседу, удобно устроившись (скорее развалясь) на берегу залива – с водкой и свежей икрой. Всемогущий инспектор с огромным, как мне тогда казалось, ТТ, мирно (скорее ласково) рассуждал о недалекости группы товарищей, уплывших в море на небольшой лодке в попытке уйти от преследователя – всемогущего Блоха! «Как же это бесполезно и бессмысленно», – в сердцах полушепотом произнес Блох как бы самому себе.
Конфискованную рыбу и икру служба рыбнадзора продавала очень дешево в специальных магазинах.
Как только завершался нерест и появлялась свежая икра, становилось возможным еще одно колымское чудо – массовое приготовление икры-пятиминутки. Процесс был связан с погружением в икорную массу рогатой палочки, которую нужно было активно вращать рогаткой внутри икры, собирая слизь, покрывающую каждую икринку. Когда икра очищалась в достаточной степени, пятиминутку можно было посолить и действительно через пять минут начать поглощать столовой ложкой.
В другие отпускные поездки удалось последовательно отведать чистого спирта, свежей крови и медвежатины.
***
Отношения с девушками – отдельный разговор. Они случались несмотря на мою ежедневную занятость с раннего утра до позднего вечера. Самыми логичными кандидатками на отношения были молодые интеллигентные девушки, которые нанимались к нам в отряд на сезон поварихами или лаборантками и получая возможность побывать в таких фантастических местах, как Колыма.
Удивительно, но обстановка сумасшедшей удаленности от всего на свете, жизнь среди изумительной, неповторимой природы, общее дружелюбие, бережное приветливое отношение к этим самым поварихам/лаборанткам, полная уверенность путешественниц в том, что никто никогда не узнает о том, что здесь происходило, способствовало нажатию на их внутреннюю кнопку «отмена самоконтроля». В реальной жизни это превращалось в тихую фразу: «Приходи ко мне чуть позже – палатка будет открыта».
По возвращении в Москву вполне могло оказаться, что колымский вариант девушки исчезал бесследно, замещаясь чудесным образом неузнаваемыми москвичками, подчас вообще замужними, не склонными вспоминать свой экспедиционный опыт. У некоторых из таких москвичек были планы на продолжение отношений, которые точно не совпадали с моими приземленными планами.
По правде сказать, встречались на Колыме и другие девушки. Тогда могла произойти особо опасная любовь (см. «НГ» от 21.09.23, «История 18+ про колымскую Полину. Что со мной сделала женщина-цунами, звезда местного общепита»).
***
Описанная внешняя Колыма закончилась вместе с успешно защищенной диссертацией. Но осталась другая – как явление, прямо скажу, чудесное. Это Колыма внутренняя, возможности которой безграничны в области самооценки, оценки прошлого, людей и событий, планирования будущего – своего и близких.
Мы, так или иначе принадлежавшие Колыме, мало что можем для нее сделать. Только помолиться – и за место, и за его обитателей.
