Мария Давыдова
Стыдно в консерватории спать, даже если ты невыспавшаяся молодая мать.
Фото Евгения Никитина
Вспоминая Чика Кориа, или «Ехали с концерта с бубенцами»
Когда умер Чик Кориа, ушла, как принято говорить, целая эпоха. Дверь в невозвратный мир, все плотнее затворяющаяся с уходом каждого из последних великих, почти совсем закрылась. Такое горькое событие!
А у меня личные: такие мелкие, частные и вместе с тем такие светлые и дорогие мне воспоминания.
На афишах – «Чик Кориа в Москве». В аккурат перед закрытием консерватории на многолетний ремонт. Мой первый выход в свет после рождения первого сына. Почти у каждой мамы в загашнике имеется личная история самоизоляции, у многих и не одна. Ура, мы идем на концерт, нас, молодых родителей, бабушка отпустила в консерваторию! Не сказать, что с легким сердцем, но отпустила – это главное!
Проносится слух, что концерт переносится. Потом – что нет, не переносится, но на этот день назначен какой-то конкурс каких-то молодых дарований. И Чик Кориа, звезда-мегазвезда, говорит: «Ладно, нет проблем, можно же и позже начать!»
И концерт назначают на попозже: на девять вечера, кажется, а то и на все десять.
Концерт он будет играть в пользу Большого зала консерватории. Казалось бы, что ему наша консерватория?! Но да, концерт благотворительный: деньги пойдут на ее ремонт.
Услышав про позднее время, бабушка делает страшные глаза. Но отступать поздно, билеты куплены, невестка (я) бьет копытом и готовится к выходу в свет, как Золушка к балу в королевском дворце.
БЗК набит под завязку, публика сидит на ступеньках, стоит в проходах, перевешивается через бортики: везде гроздья слушателей – только люстра сияет в вышине одинокая и свободная, да великие композиторы благосклонно смотрят со стен.
На сцене великий композитор, он же великий исполнитель, со своими музыкантами творят чудеса. Давно отыграна объявленная программа, но никто и не думает расходиться. Начинается, вернее, продолжается праздник без конца и границ. На сцене свобода, граничащая с хулиганством: Чик меняется с музыкантами инструментами, с каждым поочередно. Потом открывает крышку рояля и играет на струнах внутри инструмента.
Чопорный консерваторский концертный рояль старательно сохраняет лицо: давно он не видывал такого веселья.
Консерваторские девочки и мальчики приплясывают в проходах, на сцене мальчики с седыми головами отрываются по полной, забыв про время, деньги и свою «звездность».
А я? Тогда я была молодая мамаша не самого спокойного ребенка и спала урывками, иногда вовсе не спала – как, например, накануне концерта. Время переваливает за одиннадцать, и я начинаю клевать носом. Щиплю себя за бочок, как серенький волчок младенцев, и все равно клюю.
С раскаянием вспоминаю, как смеялась над мужем подруги, который как-то, к ужасу супруги-меломанки, заснул в консерватории и даже храпел: наверное, бедняга устал на службе, а я его дразнила. Теперь я сама в положении храпящего мужа, да еще на концерте, о котором смело можно будет рассказывать детям и внукам: а я знаете, кого слышала «живьем», да еще ночью, да еще в консерве?!
Решение приходит само собой: встаю рядом с ребятами в проходе. Сон как рукой снимает: я не боевой слон, стоя спать пока не умею. Остаются радость и веселье.
Концерт заканчивается далеко за полночь. И даже за час ночи. Публика неистовствует. Музыканты никуда не торопятся. Бисы по времени уже тянут на отдельный концерт.
Наконец мы расстаемся – московская публика и великий музыкант – взаимно счастливые и довольные друг другом.
Безразмерный Большой зал потихоньку выпускает из своих недр веселых, возбужденных слушателей. Спускаемся со своей галерки по прежним еще, не пластиковым, а каменным, стертым множеством ног консерваторским ступенькам в московскую ночь.
У артистического входа стоит толпа – в надежде получить автограф.
Никакое метро, конечно, уже не работает, но где-то в районе Каменного моста нам удается поймать скорую помощь: водитель едет в нашу сторону и не прочь подработать.
Веселые, дышащие духами и туманами, переполненные музыкой, вваливаемся в непривычную к веселью медицинскую карету, мчимся по спящей ночной Москве.
– Нам вот сюда, потом прямо и налево. Ой, стойте, здесь же нельзя поворачивать!
Водитель посмеивается:
– Нельзя, да! А мне можно, я скорая!
Врубает мигалку, делает лихой разворот.
С помпой и мигалкой подкатываем к бабушкиному и дедушкиному дому:
– Во двор не надо, высадите нас здесь, спасибо большое и спокойной ночи!
Ночь действительно спокойная: теплая и ясная. Для всех, но только не для нашей бабушки, оставленной караулить младенца: мобильных еще нет, таким образом, рассказать бабушке, что концерт закончился во втором часу ночи, никак не представлялось возможным.
|
|
А вот в постели под правильным одеялом – самое то! Николай Ярошенко. Спящая девушка. 1881. ГТГ |
Вдруг видит: подкатывает скорая, с ветерком и мигалкой. Бабушка хватается за сердце. Дверь неприятной машины отодвигается и из нее выныривают сын родной, а за ним непутевая невестка...
Следующий кадр: лифт поднимает нас на седьмой этаж; и там, на этом седьмом этаже, дверь в нашу квартиру почему-то рывком распахивается, причем безо всяких усилий с нашей стороны. За дверью бабушка, в руках у нее воинственная скалка, на лице полет валькирий...
Попало нам тогда знатно, но засыпали все же счастливые, с ощущением праздника.
И теперь... теперь он тоже со мной, тот давний праздник, подаренный благодарным слушателям вместе с деньгами на ремонт консерватории чудесным музыкантом и композитором Чиком Кориа. Светлая ему память!
Долой колючие носки!
Тем, у кого не хватает сил или решимости купить трактор, следует купить одеяло.
Из эвкалипта.
Ход моих рассуждений, если бы то, что я разумею под «моими рассуждениями», вообще можно было бы проследить и описать, при выборе одеяла был примерно таков.
Возьмем верблюда: верблюд – животное и даже, как мы, млекопитающее, значит, подвержен всяческим притеснениям. Можно обзываться на него верблюдом, не кормить, не лечить, не учить, сажать в клетку, прогонять и погонять, пока не упадет. Верблюд, конечно, в ответ плюнет, но и только. Обтечь в наши дни вообще не проблема.
Значит, откладываем одеяло из верблюда до лучших времен.
Возьмем теперь бамбук: твердый, не умеет гнуться, слишком шумно колышется на ветру, чувствителен к климатическим переменам.
Пока отложим тоже.
Возьмем эвкалипт – на нем, как известно, живет медведь коала. Эвкалипт ему стол и дом, убежище и кров.
Берем одеяло из эвкалипта, забираемся под него и так потихоньку, с ветки на ветку, становится можно жить.
Приехало одеяло из эвкалипта. Легкое-невесомое, пышное и шуршит, как будто ты в отеле, а за окном незнакомый южный город.
Или незнакомый северный – кому как больше нравится.
Слегка отдает эвкалиптовым раем, хотя, возможно, это лишь мои фантазии.
В первый же день получили отставку термобелье и колючие теплые носки.
На второй день жизни под эвкалиптом форточка робко приоткрылась и впустила немного свежего воздуха.
На третий я догадалась: это волшебное одеяло, исполняющее желания.
Я перестала зябнуть, просыпаться под утро от ледяного озноба и еще более ледяных мыслей.
Я стала засыпать не на утренней зорьке.
Ко мне вернулся сон – здравствуй, сон, давно не виделись!
Для сына, которому всегда жарко, нашла вариант «одеяло эвкалипт летнее» – вот оно точно слегка отдает эвкалиптом. Мое – большое, белое облако, его – легкие перистые облачка в летний полдень. Зато у него не шуршит, а мое шуршит, как эвкалипт на ветру.
Сын стал лучше спать и просыпаться в школу в более мирном расположении духа.
В заключение пожелаю всем по эвкалиптовому одеялу – пусть наконец настанет эвкалипт во всем мире!
А злые колючие шерстяные носки отправим в ссылку – в дальний угол шкафа.
