Самогон для нужд пролетариата

Воспоминания, как птицы, летают где вздумается. Николай Эстис. Из цикла «Птицы». 1960-е

С замечательным журналом «Семья и школа» я сотрудничал с 1960 года. Главные редакторы в журнале по разным причинам слетали часто, а замглавного держался на месте крепко. Неколебимый зам – тишайший старичок Борис Васильевич Игрицкий был очень интересным человеком, хрестоматийным интеллигентом, спокойным, радушным, всегда улыбающимся.

Он был из старых большевиков, которые свое отсидели и вообще хлебнули. Может, Игрицкий поэтому и затих, интеллигентно радуясь теплу хорошего места. Точно знаю, что жена Игрицкого, Евгения Ефимовна, сидела долго.

К концу 1960-х (к этому времени относится мой рассказ) многие из реабилитированных старых большевиков отдышались, их снова потянуло на активную деятельность. Райкомовские и горкомовские аппаратчики даже несколько испугались напора стариков и перенаправили неуместную активность на общественную работу.

Самым боевым в смысле революционных традиций был Москворецкий район, и старых большевиков там оказалось больше, чем в других районах. В память о своем революционном прошлом, о погибших друзьях – таких, как Петр Добрынин, Люсик Лисинян (в ее честь в Москве теперь есть Люсиновская улица), захотели сделать музей. Пошли в райком: «Как же так, в Москве нет музея революционного Замоскворечья, а это ведь ядро, отсюда все вышло!» А там и рады занять стариков: с одной стороны – дело безобидное, с другой – сулящее партийным чиновникам при попутном конъюнктурном ветре очевидные выгоды.

Райком располагался на Полянке в красивом старом особняке, там же под музей отвели самый большой зал.

Что значит – сделать музей? Материалов полно, даже с избытком, но ведь все это надо организовать. Письма, фотографии, документы не положишь просто на пол, на стол, к стене не прилепишь – нужен обстоятельный проект.

Создали специальную комиссию, возглавила ее, кажется, Карманова, историк партии, она имела влияние, знала, в какие двери стучать. Привлекли для работы Художественный фонд. Он представил предварительную смету, сумма получилась запредельная, а у райкома денег нет, у стариков – тем более.

Проект музея могут делать только специалисты-художники, а где без денег взять художников? Тупик.

Евгения Ефимовна, жена Бориса Васильевича Игрицкого, была одним из инициаторов создания музея. Муж, разумеется, знал о ее деятельности и об идее музея.

Я не был связан по работе непосредственно с Игрицким. Приходил в журнал раз в месяц – получить рукопись на иллюстрацию. Однако Борис Васильевич, увидев меня в редакции, говорил: «Николай Александрович, не можете ли заглянуть ко мне на минутку?» Я заходил, Игрицкий поворачивал ключ в двери, открывал сейф, доставал маленькую бутылочку, рюмочки и произносил с серьезным выражением лица: «Видите ли, Николай Александрович… Очень хотелось бы с вами выпить…»

Позднее, когда Игрицкий уже не работал и я навещал его, больного, дома, мы проделывали то же. Только вместо рюмок с водкой были мензурки со спиртом, они лежали среди многочисленных пузырьков с лекарствами на столике у постели Игрицкого.

И вот каким-то образом возникла логическая цепь: нужен художник – денег нет – а у Эстиса нет квартиры (об этом Игрицкий знал). Борис Васильевич имел со мной доверительную беседу. У райкома денег нет, домов он не строит, но сделать так, чтобы квартиру выделили кому надо, может. К тому же по всем параметрам моя семья обладала правом на первоочередное получение нового жилья: двое детей, маленькая комната в ветхом доме и никаких удобств.

Надо сказать, что к тому времени я уже несколько лет сотрудничал также с художественным комбинатом Союза советских обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами. Комбинат трудился над целевыми выставками за границей, обеспечивал пропагандистскую часть работы союза. Я понимал, что без комбинатовских друзей работу по созданию музея не осилить. Подумал, посоветовался с друзьями. Сообща решили, что мне надо соглашаться на предложение Игрицкого.

Встретился с комиссией, посмотрел материалы. Теперь дело было за гарантиями райкома. На главную беседу с первым секретарем Москворецкого райкома КПСС пышногрудой Людмилой Андреевной Землянниковой я отправился с Олегом Иенсеном, моим замечательным другом и главным художником комбината. Иенсен не мог не обаять даже самого строгого партийного товарища, тем более женщину. Землянникова сказала: «Хорошо, работайте, квартира будет». Какая именно квартира, когда и где, спрашивать не полагалось.

Мы начали работать. Срок – к 22 апреля, дню рождения Ленина. Оставалось несколько месяцев.

Ответственной со стороны отсидевших коммунистов назначили Серафиму Евсеевну Порховник, 1900 года рождения. Сил у нее было побольше, чем у ее товарищей.

Серафима до войны окончила Сельхозакадемию. Арестовали ее в 1950-м и выпустили со справкой о реабилитации в 1959-м «за отсутствием состава преступления». Порховник осталась верной идеалам Ленина и партии.

Серафима в лагере где-то на Севере нарыла землицы, под бараком разбила грядку, посадила лук. Ее наказали – вышла из изолятора и снова взялась за свое. Дошло до начальства, сумела убедить, что делает нужное дело. Разрешили возиться с землей, дали людей в помощь. Когда Серафима получила первый урожай, его сгреб начальник. А цинга была у всех. В конце концов Серафима построила теплицу, в которой работала целая бригада.

Я видел в архиве Порховник ведомости, по которым она сдавала центнеры овощей лагерному начальству, зато перепадало и зэкам.

Самая большая трудность работы с материалом еще до проекта крылась в желании стариков уместить все до последней пылинки. Спорить с ними было трудно и опасно. Мы очень рисковали вызвать их гнев: не могут разместить все, что нужно, значит, плохие художники.

Проект сделали. Сначала его утвердили старики – ветераны революции, следующая инстанция – бюро райкома, потом – горком, первый секретарь Московского горкома партии Виктор Гришин.

Потом надо было все это делать в материале: металлические конструкции, столярные, картонажные работы, электрика, гигантский объем фото – и шрифтовых работ. Я очень рассчитывал на помощь друзей, и они мне помогали. К тому же райком обязал предприятия района (Гознак, автозавод имени Владимира Ильича, картонажная фабрика, типографии) выполнять наши заявки и по мере надобности выделять людей.

Когда начался монтаж, работало сразу несколько бригад. А я уже имел богатый опыт общения с рабочим классом, более того, я сам бывал его частью. Посоветовавшись с женой Люсей, принял решение, оказавшееся самым оригинальным в революционном проекте.

В Перовом Поле, где я тогда жил, у меня были налажены прочные связи, как и положено человеку, внедрившемуся в местный быт. Там некая оборотистая тетка гнала отличный самогон. Я ангажировал ее на ближайшее время и каждое утро отправлялся за товаром. Тетка заливала самогон в двухлитровые оплетенные бутыли из-под болгарского вина «Гамза», они прекрасно умещались в большой портфель.

Прибыв на место, говорил ждавшим меня рабочим, сплошь ударникам коммунистического труда (других на создание музея революционной славы не командировали): «Получите после работы». Коллектив знал, что именно получит.

Не менее удачным ходом стало следующее решение. Я вспомнил прием, который уже применял, правда в совершенно других условиях и с другой целью. В самом начале 1960-х недорисованный Ильич, смотрящий с мольберта прямо в глаза всякому входящему в мою комнату, спас меня от обвинений в тунеядстве. Старший товарищ, прекрасный художник Валентин Михайлович Окороков (1891–1972) научил меня волшебной фразе, которую надо было произносить при вопросе участкового, почему я нигде не тружусь: «Сейчас работаю над образом вождя» (подробнее см. «Тунеядцы и вожди», «НГ» от 30.07.13).

В музейный зал вела широкая двустворчатая дверь. Напротив на большой стене мы разместили фотографию Ленина – от пола до потолка. Портрет работы Наппельбаума: Ленин, взятый крупным планом, смотрит в упор исподлобья. Такое фото могли напечатать только в комбинате, сверхувеличение – метра четыре, и только очень профессиональные картонажники могли оклеить огромный планшет, чтобы на стыках не было сбоя. Потом бригада ретушеров заделала швы, ведь на таком фотоувеличении все недостатки лезут наружу.

Это был первый смонтированный кусок.

Представляете четырехметровое лицо вождя и его взгляд? Серафима Евсеевна призналась мне, что, когда она увидела это, не смогла уйти и ночевала у портрета.

– Николай Александрович, что вы сделали, что вы сделали! Я сидела напротив него всю ночь... Мы разговаривали…

Вот волшебная сила искусства! Серафима открывала дверь и попадала под взгляд человека, который, несмотря ни на что, был ее кумиром.

Как-то мы с Серафимой в обед стояли в очереди в райкомовской столовой, а мимо нас в кабинет спецобслуживания шмыгали мальчишки-инструкторы (там размещался и райком комсомола). Я спросил у Порховник, продолжая недавний откровенный разговор: «Что, Серафима Евсеевна, и это правильно?» И услышал усталый голос: «Николай Александрович, одно утешение – осталось немного, скоро умру».

Райкомовские наблюдатели, заходя после рабочего дня, заставали не только нас, но и весь трудовой коллектив.

Мне рассказывали, что на собрании секретарь райкома увещевала коллег: «Нам надо учиться сознательности у пролетариата. Смотрите, рабочий день заканчивается, мы расходимся по домам, а они остаются. Вот сознательность настоящих коммунистов из рабочих!»

Действительно, они оставались – ждали, когда опустеет этаж и дело дойдет до бутылей.

Рабочий класс пил, а слово сдержал: все сделали хорошо и в срок. Сдержал слово и райком.