Мир тесен, и в этом его спасение

И только тени, тени, тени… А приглядишься, все – свои. Николай Эстис. Из цикла «Фигуры». 2005

«Независимая газета» мне не чужая, я пишу для нее столько лет, сколько она существует. В книге «ИМяННОЙ УКАЗАТЕЛЬ» я вспоминаю всех, кого встретил за 80 лет. Из этих встреч и составилась моя жизнь. А еще это краткая история моей страны, сложенная примерно из 3 тысяч историй разных людей. Среди них гении и безвестные обыватели, рабочие, крестьяне, домохозяйки, монахини, проститутки, солдаты, артисты, колхозники, мыслители и доносчики, убийцы и праведники, люди десятков национальностей, профессий, занятий, званий.

Вот очередные истории из моего собрания.

Арбат – это не улица, это прозвище человека, угрюмого нелюдима, который жил во дворе старого дома на Б. Якиманке, где гоняли мяч пацаны, а я смотрел. От удара мяч закатился под дверь не то сарайчика, не то погреба, которым владел Арбат. Не знаю, почему его так не любили. По вечерам пацаны изводили его «стукалочкой» – вроде невинным, но неприятным нервирующим баловством. Ну и он, конечно, не жаловал ни взрослых, ни детей. 

Пригорюнились футболисты: как достать мяч? Тут я вызвался помочь и ничего умнее не придумал: рванул дощатую дверь – она и развалилась пополам. Я вошел, выкинул мяч во двор. Герой! Сам собой любуюсь. Вдруг кто-то истошно завопил: «Арбат!» И не просто Арбат, а с топором! Все врассыпную, а он наметил зарубить меня. Много я читал, как в минуту смертельной опасности перед человеком проносится вся его жизнь. Я ничего не видел, бежал, бежал плохо. К счастью, Арбат бегал хуже меня, да к тому же топором размахивал. Улица была безлюдна (лето, день). Топот за спиной, сопенье, ругань. Я свернул в Голутвинский переулок, в свой дом, взбежал по лестнице на второй этаж, в нашу коммуналку, где проживало не меньше пятнадцати семей. Тут уж я был в безопасности! Не знаю, зарубил бы меня Арбат или только постращал бы, но я до смерти испугался. Арбату тогда, в 1954-м, было лет пятьдесят, наверное, воевал с фашистами, ранен был или контужен, а может, не от войны он псих припадочный. В моем детстве, когда у кого-то в комнате где-то горела синяя лампа, мы верили: там живут сумасшедшие. Как верили, что если собрать три рубля копейками, старьевщик за них даст патефон. Во что мы тогда только не верили! Но чуть не на каждой улице были свои ненормальные, какие-то блаженные, юродивые – зимой и летом в одной одежке; их не обижали, им что-то давали – из еды, из ненужного. Некоторых я помню: Петя Райский, Юра-Груша. 

Аренс Алексей Жанович. Умер 20 февраля 2005-го. Отпевали его 22-го в церкви Св. Николая в Хамовниках. Лежал он, горюша, в своем любимом сером костюме – строгий, торжественный, неживой. Живой он был неторжественный, радостный, приветливый, свободный.  Было три человека, с которыми я мог говорить о женщинах: Николай Эстис, Леонид Григорьян и Алексей Аренс. Остался только Николай, и тот далеко – в Гамбурге. 

Леня Григорьян, когда я гостил у него в Ростове, дал мне телефон Алексея: позвони непременно, вы обязательно подружитесь. Так и получилось недолгое счастье моей дружбы с Алексеем, всего четыре года. 

Алексей был невероятно галантен и учтив, по-мужски неотразим. Любил коньяк, доверил мне тайну, где в Москве продавали настоящий коньяк (ул. Макаренко, 10, продавец Люба; Любе обязательно преподнести хорошую шоколадку) прямо с Азвинзавода, азербайджанский коньяк (брать «Апшерон» по 110 руб. бутылка, сразу полдюжины). Я привозил ему (он уже тяжело болел) несколько бутылок, одну мы сразу распивали и говорили, говорили, говорили. Разумеется, не только о женщинах. Он был первой скрипкой на наших посиделках. 

Алексей написал интереснейшую книгу о своих родителях – «Пятая заповедь. Документальная хроника». Отец его, Жан Львович Аренс (1889–1938), был знаменитым разведчиком, мама – одной из самых красивых женщин Москвы, ее снимали выдающиеся фотомастера 1920–1930-х годов. В  книге есть эти фотографии. И много акварелей Зверева. Зверев часто ночевал у Аренса, бывало, и неделю гостевал, буянил, хулиганил, гадил. Но во искупление всех вин, а скорее по феноменальной щедрости таланта оставлял вместе с пустыми бутылками шедевры, намалеванные чем попало – зубной щеткой, помазком, спичками, окурком.

Пятая заповедь: чти отца твоего и матерь твою. А у Лени Григорьяна есть стихотворение «Одиннадцатая заповедь»: не предавай! Это не только Ленина заповедь. Она – и Алексея. И всех порядочных людей. 

Эх, Алеша! Вот читаю сейчас «Записи и выписки» Михаила Гаспарова… Нигде не мог я ее найти, а ты обещал достать, полгода искал и нашел, мне подарил.

Долгая вышла панихида. Поп гнусавит, ничего не понять. Хорошо, хоть в руках свечки горят, воском горючим плачут, да в кадиле ладан благовонно дымит. Потом едем в морг на ул. Россолимо – кремация там. Потом на Сивцев Вражек – в подвальчик, где три стола накрыты. Садимся: жена Нина, старший брат Алексея, сыновья Алексея, внучки, племянницы, друзья-одноклассники, мы с Сергеем Чуприниным (его с Алексеем тоже подружил Леня Григорьян). Много чего вспоминали. А я почему-то вспомнил, как Алексей мне рассказывал про свою солдатскую службу в Молдавии. 

Молдаване охотно угощали солдат вином и мамалыгой и обязательно спрашивали: «Мой сын тоже служит. Может, встречал его? Может, слышал о нем?» Называли имя-фамилию, показывали фотографию в форме. Эта вера умиляла Алексея. Меня тоже. Мир тесен, и в этом его спасение. Еще я вспомнил строчки Алексея: «И только тени, тени, тени… /А приглядишься, все – свои». 

Антапьян Пайлак – армянский монах. Монахи-то в советской Армении были, но монастырей действующих не было, и я встретил (1985) Пайлака не в Святом Эчмиадзине, а в благословенном Матенадаране (Ереван), главном собрании древних армянских книг. Я тогда мечтал написать роман о св. Григоре Нарекаци – величайшем армянском поэте, монахе Нарекского монастыря на берегу озера Ван. 

Мне выдали пропуск на месяц, чтобы я мог приходить в хранилище как сотрудник. Разрешение-то мне дали, показали копии рукописей на древнеармянском (а я и «обычного» армянского не знаю), даже выделили мне стол; я сидел и тупо срисовывал древние буквы, ничего не понимая. А Пайлак был как раз специалистом по древним богослужебным текстам; думаю, ему тогда было лет пятьдесят: очень спокойный, красивый, черная короткая борода, лицо смуглое, большие глаза, серьезные. Иногда, красный от стыда, я подходил к его столу и просил что-то перевести. Он никогда не отказывал. Честно скажу, я не злоупотреблял его добротой. А он, наверное, меня жалел. Иногда рассказывал что-нибудь из своей монашеской жизни. 

Пайлак учился не только в Эчмиадзине, но и в Троице-Сергиевой лавре. Там его поселили в одной келье со стареньким монахом, который был в лавре вроде истопника и дворника. Человек необразованный, может, и темный, тот монашек имел обыкновение перед сном подходить к двери и, шепча молитву, крестить дырку от сучка (сучок выпал и затерялся), чтобы бесы не проникли в келью, не смущали соблазнами. Пайлаку это казалось суеверием: что сатане сучки-затычки, всякие «чур меня, чур»?! Но потом, когда сам стал старше, понял, насколько вера того монаха была проста и чиста и куда крепче, чем у него, учившегося в духовных академиях. 

Рассказ Пайлака я, как драгоценный камень, вложил в свой роман «Нарек», хотя там происходит все на тысячу лет раньше. Но ведь вера и маловерие во все века одинаковы.

Антонова Тамара Николаева – первая моя учительница, учила нас в начальных классах школы № 582, куда я поступил в 1948-м. Строгая осанка, строгий серый костюм (пиджак с прямыми плечами – для прямизны подкладывали ватные плечики, они исчезли так же, как нарукавники, резинки с застежкой для мужских носков, галоши и т.д.), да и пышная прическа почему-то помнится мне темно-серой.

На первом же уроке учительница открыла классный журнал и стала называть фамилии: Абрамов… Алехин… Андреев… Ученик должен был встать и назвать свою национальность: русский… русский… русский… Дошла очередь и до меня; я встал, сказал: башкир. Думал, раз я родился в Башкирии, значит, я башкир. Учительница так и записала. Ни капельки не удивилась: Варжапетян – и башкир?! 

Так в одном и том же костюме она ходила все четыре класса. Может, на праздники одевалась по-другому, но по праздникам мы не учились.

Классе в пятом я прочитал повесть Говарда Фаста «Тони и волшебная дверь», где учительница тоже опрашивает детей про национальность.

«–  А у меня ее нет, – сказал Тони, когда пришел его черед отвечать. И стал объяснять: мама его мамы наполовину индианка, наполовину шведка; папина мама – итальянка, а ее отец был француз; но вообще-то мой отец еврей, то есть его отец еврей, а его дедушка был русский и литовец, а литовец женился на польке… Вот почему у меня ее нет.

–  Чего нет? – прошептала мисс Клэтт, чувствуя, что пол под ее ногами колеблется, как зыбучий песок.

– Национальности нет, – сказал Тони».

Тот разговор мальчика и учительницы происходил в Нью-Йорке в 1924 году. А наш с Тамарой Николаевной в 1948-м в Москве.  

Тамара Николаевна была строгой, но улыбчивой. В первом классе мой табель (дневники выдавали с пятого класса) украшали пятерки и четверки, но чем дальше, тем хуже я учился, став крепким троечником. На втором этаже учились какие-то дефективные дети, запертые на решетку. Когда мы проходили мимо железной решетки, поднимаясь на третий этаж, в свои классы, они, как обезьяны, орали, строили рожи, трясли решетку, плевались в нас. Думаю, учителя у нас с ними были одни и те же. Правда, потом они все куда-то исчезли вместе с решеткой.