Вардван Варжапетян
Писатель делает непонятное понятным. По крайней мере старается. Рисунок Александра Эстиса
«Независимая газета» мне не чужая, я пишу для нее столько лет, сколько она существует. В книге «ИМяННОЙ УКАЗАТЕЛЬ» я вспоминаю всех, кого встретил за 80 лет. Из этих встреч и составилась моя жизнь. А еще это краткая история моей страны, сложенная примерно из трех тысяч историй разных людей. Среди них гении и безвестные обыватели, рабочие, крестьяне, домохозяйки, монахини, проститутки, солдаты, артисты, колхозники, мыслители и доносчики, убийцы и праведники, люди десятков национальностей, профессий, занятий, званий.
Вот очередные истории из моего собрания.
Васильев Борис Львович (1924–2013) – писатель, сценарист; точнее, наоборот: сценарист и писатель, ведь членом Союза кинематографистов Васильев стал (1960) много раньше, чем Союза писателей (1972). Писателем он стал, когда журнал «Юность» напечатал его повесть «А зори здесь тихие».
Первый раз я увидел Бориса Львовича в Доме кино. Меня представили Васильеву и добавили: «Вардван пробует писать». И правда, я безуспешно носил по редакциям рассказы; в журнале «Литературная учеба» один рассказ взяли, но там было условие: молодого автора представлял известный писатель.
– А вы принесите мне свои рассказы, – предложил Васильев.
Я принес. И в 1978 году «Литературная учеба» напечатала «Ночь в пути» с разбором Васильева. Слабенький рассказ; одно хорошо, что он надолго познакомил меня с Борисом Львовичем.
В Союз писателей СССР он тоже дал мне рекомендацию.
Со временем Васильев переселился в загородный дом (километра два от станции Сенеж). Там я тоже бывал, заранее оговорив день и час с Зорей – женой, секретарем, хранителем Васильева. Борис Львович жил по строгому расписанию, где все было подчинено работе, задуманной на много лет вперед.
Последний раз я приехал на электричке в Сенеж к Васильеву в 2009-м. Предшествовало этому вот что… Я решил издавать серию «Добрая книга», год собирал пожертвования и на них выпустил 34 книжки; первой стала «Маланья – голова баранья» (рассказы Николая Лескова), девятой – повесть «Вы чье, старичье?» Васильева. С этой книжкой я и явился к Борису Львовичу: передать автору, как положено, авторские экземпляры и повиниться: издал повесть без его разрешения.
Большой кабинет на втором этаже деревянного дома (может, и каменного, но в глазах осталось только дерево: полы, лестница, мебель, книжные шкафы и полки). Просторный письменный стол. Рукописи, папки, книги. Теперь еще маленькая книжечка – рядом с многотомными собраниями сочинений Васильева. А он обрадовался книжечке!
– Спасибо, Вардван! Вы делаете огромное дело.
Много мы говорили в ту нашу встречу. Радость, с которой она началась, погасла, как искорка, и за словами Бориса Львовича все сильнее проступали усталость и боль. Я-то только родился в России, а он воевал за нее на великой войне. И горько ему было видеть страну такой.
Розенталь Дитмар Эльяшевич (1900–1994) – лингвист, преподаватель в школах и вузах, автор учебников и справочников по русскому языку. Аспирант (1924–1926), а кандидатом наук стал лишь в 1952-м. Почему так долго не «остепенялся»? Глупый вопрос. У меня хватило ума не задать его моему преподавателю на журфаке МГУ, профессору, научному руководителю моей дипломной работа «Фантастика Рэя Бредбери». Он переживал, что я не выбрал из списка рекомендуемых тем про партийность печати и какой она пламенный агитатор и пропагандист и т.д. и т.п. А придумал свою: «Фантастика Рэя Бредбери» и мало того, – написал великому фантасту письмо в Калифорнию, да еще получил от Бредбери увесистую бандероль (распотрошенную, видимо, марсианами) и большим письмом, отвечавшим на мои вопросы ему – сплошь антисоветским, я не мог вставить в диплом ни одной фразы из письма Бредбери. Я не показал это письмо Розенталю, он и без того сильно нервничал.
Итак, про жизнь мы не говорили (а жаль!). Документальный фильм о нем назвали «Дитмар Розенталь. Человек-грамматика». Нет. Он произносил свою фамилию с ударением на первом слоге Ро-зен-таль (нем. «розовая долина). Да, он был великий садовник слов и знаков препинаний, великий композитор фуг и сонат по орфографии, синтаксису, пунктуации.
Родился в Лодзи, умер в Москве. Автор первого советского учебника иностранного языка. Знал 12 языков, даже японский. В годы войны майор Розенталь готовил в школе НКВД разведчиков, учил итальянскому языку, награжден боевыми орденами и медалями.
Преподавал он и в Полиграфическом институте. Мой друг Михаил Соломонович Каминский (студент 1950-х) рассказывал мне: «Зачет по русскому языку. Розенталь сидит, средним пальцем постукивает по столу, скорбно смотрит на нас. «Так… Поставлю зачет тому, кто ответит, почему одесский репортер назвал свою заметку «Кровь с молоком»? Все молчат. Я тяну руку. «Прошу, Каминский. И про что же заметка?» – «Про то, что трамвай зарезал молочницу». – «Правильно. Ставлю зачет. Свободны».
Консультации мне он назначал в какой-нибудь маленькой комнатке в старом здании на Моховой. Листал мою работу, придирчиво выверяя, правильно ли составлена библиография.
– Очень важно: пагинация должна быть сплошной! Запомните!
Это слово – «пагинация» (то есть нумерование страниц) я впервые услышал от Дитмара Эльяшевича. Запомнил.
На защите дипломной работы Розенталь, похоже, волновался больше, чем я, часто постукивал пальцем по столу. Но как же он обрадовался, когда назначенный факультетом журналистики мне в оппоненты американист Алексей Бурмистенко не просто похвалил мою работу, но предложил считать ее кандидатской диссертацией. На что декан Ясен Николаевич Засурский, улыбаясь, ответил: «С 1755-го года, когда был основан Московский университет, такого прецедента не было».
Что теперь жалеть о неспрошенном у старенького, просто одетого профессора с таким непростым именем-отчеством и такой волшебной фамилией? Думаю, он пожал бы плечами в ответ не все, о чем бы я ни спросил. Еще думаю, он чувствовал себя уютнее среди знаков препинания, чем среди людей.
Тендряков Владимир Федорович (1923–1984) – вологодский уроженец, фронтовик, демобилизован по ранению. Их, 18-летних, которые сразу после школы – в учебки и в бой – война выкосила, как траву, стальной косой. Совсем мало вернулось. Он вернулся. Преподавал в школе военное дело, был секретарем райкома комсомола, пробовал писать (про свой взвод, про войну). Окончил Литературный институт (1951). Стал одним из самых читаемых авторов в 1960–1970-е годы. Честный, жесткий, совестливый, трагический.
В 1979-м журнал «Литературная учеба» напечатал мой рассказ «Ночь в пути»: в купе едут священник и ученый-нейрофизиолог, сверстники, оба воевали, ведут разговор… Робкая моя попытка что-то смастерить из слов. А Тендряков прочел, написал мне, отметил слабость сюжета, ошибки в деталях, но похвалил. Пригласил к себе домой. Я был счастлив и горд. Конечно, читал все, что у Тендрякова тогда выходило.
Весной 1980-го в ЦДЛ был вечер, посвященный Валентину Овечкину (1904–1968), автору громадной важности книги очерков «Районные будни» (1952). Из Дома литераторов мы шли вчетвером: Владимир Григорьевич Венжер – выдающийся экономист, лучший знаток тех самых «районных будней», то есть экономики сельского хозяйства и почему в колхозе работают за трудодни, а не за деньги, а урожаи и надои там выше, чем в совхозе; писатель Анатолий Стреляный – мудрейший человек, публицист, каких теперь уже нет в России (публицист не по Ленину, а по Герцену («Мы не врачи, мы – боль»); Владимир Тендряков и я. Конечно, говорили о Валентине Овечкине.
Венжер вспомнил, как Овечкин и Хрущев «бодались» в Кремлевском дворце съездов, куда созвали мастеров культуры на встречу с партийными вождями. Заседание закончилось. Хрущев встал у дверей, и все, выходя, ему кланялись. Овечкин ждал, пока Никита Сергеевич уйдет. А тот ждал, пока Валентин Владимирович подойдет. Уже все ушли, остались эти двое, стоят, набычившись, друг против друга. Не дождался Хрущев поклона от Овечкина.
Тендряков тоже был на той встрече, все видел. Утром позвонил Овечкину:
– Валя, ты с ума сошел? Такие представления устраиваешь! А он мне: «Не знаешь и не лезь! Ты знаешь, сколько писем я послал Никите?! Про то, что всю страну засеял кукурузой, про головотяпства наше… Сперва я пытался объяснить, как с умом хозяйствовать. Потом стал материть его, думал, хоть так пронять. А он ни на одно письмо не ответил».
Тошно было Овечкину, не хотелось жить: приставил к голове охотничье ружье и выстрелил. Выжил, но глаза лишился.
Такой вот получился у нас невеселый вечер.
А через четыре года не стало и Тендрякова. Сейчас, через много лет, странная мысль стучит мне в лоб… Владимир Федорович написал мне в давнем письме: «Религия с точки зрения нравственности критики не выдерживает». Слишком категорично, можно подумать, что писатель не меня убеждал, а себя. Как будто он всё-таки стремился к вере, но сам же вязал себя в смирительную рубашку… В коммунизм-то он давно не верил. Как оно было на самом деле, мне не узнать. Но то, что жил и писал Тендряков трудно, мучительно – правда. Свидетели тому – его книги.
