Ольга Рычкова
Трудное детство начала 70-х: никаких гаджетов. Разве что домашний телефон. Фото из архива автора
В детстве я была кинозвездой. Главные роли в нескольких фильмах. Правда, играла всегда саму себя, тираж фильмов ограничивался одним экземпляром, а в число зрителей входили только родные и близкие. Но это было настоящее кино, пусть и любительское. Сейчас домашние кинотеатры уже не диво дивное, хотя и не в каждом доме. А в 1970-е собственные кинокамера и кинопроектор были большой редкостью – по крайней мере в провинции. У папы имелось и то и другое – как потом узнала, были куплены специально для ведения моей детской кинолетописи. Камерой производства, кажется, ГДР он снимал меня и в квартире, и во дворе на прогулке, и в «походах» в пригородный лесок за подснежниками, и в поездках на море в Одессу к бабке Саше, переехавшей туда из Улан-Удэ. Пленка (в том числе цветная) запечатлела эпизод, когда в саду среди винограда, черешни, грецких орехов и прочих персиков-абрикосов мне показывают какого-то птенца, которого учат летать: бабкин второй муж деда Костя слегка машет рукой, на которой сидит птичка, явно побуждая ее к полету, но птенец не торопится: то ли боится, то ли ему и так неплохо… Сама я этого совершенно не помню, если бы не кино и мамины рассказы.
И не только устные: в первом фотоальбоме (всего их, детских, осталось штук десять – снимали меня щедро не только на кинопленку) под названием «Наш ребенок» мама вела летопись моей тогда еще совсем недолгой жизни. В альбоме имелись специальные рубрики – «Портрет ребенка» (для первой фотографии с указанием роста, веса, цвета волос и глаз при рождении), «Первые дни жизни», «Первые шаги», «Первые прогулки», «Меню малыша», «Первые слова», «Забавные слова», «Смешные выражения», «Вещи ребенка», «Игрушки», «Подарки», «Жизнь ребенка день за днем» и даже «Медицинский листок», которые заполнялись своевременно и тщательно – и, к счастью, каллиграфическим почерком. Так что о первых своих двух годах, на которые и рассчитан альбом, мне известно во многих подробностях.
В то время (год моего рождения – 1970-й) пол ребенка не узнавали заранее, так что это была своего рода лотерея. Папа, как большинство мужчин, хотел, понятное дело, мальчишку. В роддоме – дальше цитирую альбомные записи – «папе Шурику ошибочно ответили, что родился мальчик (вот, наверное, было радости!), а потом оказалось – Оленька, потому что для мальчика не было придумано даже имени, а Оленька существовала заранее, и мама привыкла к этому имени и даже не смела ожидать мальчишку. Да здравствует Оленька! Мама Ляля (мама почти всегда пишет о себе в третьем лице. – О.Р.) на 7-м небе!» Ну и папа как-то быстро смирился и даже меня полюбил – а куда деваться? Тем более ребенок рос в целом здоровым, весьма упитанным («морда как по циркулю» – говорили в семье) и довольно сообразительным: «На 9-й день Оленька как по команде вытягивала по швам ручки (смешно!), когда клали подгузник и заворачивали (в пеленку: речь о давней глубоко допамперсной эпохе. – О.Р.), т.к. знала, что дальше будет кормежка». Да что там несуществующие памперсы – оказывается, тогда даже детских ванночек не было в свободной продаже, и на первое время пришлось одалживать у знакомых. «А через месяц папа привез из Москвы (куда часто ездил в командировки. Потом – это я уже помню сама – привозил из столицы шоколадных зайцев и прочие недоступные в моем родном Томске жизненные радости. – О.Р.) ванночку белую, из органического стекла, очень красивую. Оленька очень любит купаться, в ванночке не плачет. Оленька всегда улыбается после еды, довольна». Хотя не всегда: в месяц с небольшим мне дали рыбий жир. В советское время он считался обязательным в «дитячьей пище», а сейчас, кажется, напрочь выпал из рациона. «Оленька так смешно сморщилась и была крайне недовольна». Зато соска-пустышка сразу «зашла»: «Пока мама Ляля ходила проверять молоко на жирность, баба Нюся по совету прабабы Агаши сдалась и дала Оленьке соску. Прихожу – ребенок чмокает пустышку. Папа, как всегда, был в командировке в Москве». Так проходили, согласно рубрике, «Первые дни жизни».
Но не кормежкой и гигиеной едиными жив человек – культурно-духовная составляющая тоже важна. В разделе «Первые слова» ничего особо интересного нет – стандартные «ма-ма», «па-па», «ба-ба». Разве что «а-ба-ба» – собака (кто бы мог подумать!) и «жё-ня» (ножик). Ближе к двум годам я стала выказывать осторожность и даже боязливость, и лексикон пополнится выражением «избоялась собачку». Вместо собачки могли фигурировать «лебеди» (так я называла голубей), кисточки (на ковре), линолеум (огромный рулон, приготовленный для ремонта у мамы на работе, почему-то вызвал панический ужас). На 16-м месяце жизни научилась манипулировать при помощи страха: «Если хочет на ручки, то кричит: «Бои!» (боится). На вопрос «Кого Оля боится?» отвечает: «Муху! Тлаву! Тетю» – в общем, что рядом находится, то и с языка сходит». Но и другие устремления были не чужды: «Мамулька, научи летать!» (то есть далеко прыгать во время игры в «классики»). Хотя лингвистически превзойти свою бабушку Анну – вышеупомянутую «бабу Нюсю» – мне не удалось: она в раннем детстве ухитрилась выразиться так: «Мама, Нюне лаптем ногтем тё». В переводе на обычный человеческий: «Мама, отрежь Нюсе кусочек хлеба». Зато уже в полтора года (даже в год и пять месяцев) у меня неплохо обстояли дела с поэзией. Кто-то из взрослых говорил начало и середину стихотворных строчек, а я – самый конец:
|
|
Ноябрьская демонстрация – 1971. На руках у папы я и кинокамера. Фото из архива автора |
(на пол),
Оторвали мишке на пом
(лапу).
Все равно его не бошю
(не брошу),
Потому что он фавоший
(хороший).
К 19 месяцам, согласно альбому, знала «наизусть много стихов», а также увлеклась вокальным искусством – сама себе задавала вопрос: «Ню, какую песеньку споем?» и сама затягивала: «Зачем вы, девоньки, касивых любите – непостоянная у них любофффь!» Забегая вперед, замечу, что в детстве у меня обнаруживались довольно разнообразные дарования. В шесть лет я с мамой, будучи летом проездом в Москве, оказалась у Большого театра у фонтана. Пока я прыгала то ли в «классики», то ли за голубями, то ли занималась иной детской ерундой, с мамой разговорилась сидевшая рядом на скамейке старушка – бывшая балерина Большого. А может, и не старушка – балерины ведь рано уходят на пенсию. Понаблюдав за моими прыжками, она сказала: «Надо вашу девочку отдать в балет». «Вы шутите? – засмеялась мама, – какая из нее балерина – она же толстая!» На самом деле я была не толстая, а в меру упитанная, но мама имела в виду, что я толстая именно для балета. «Нет-нет, – возразила экс-балерина, – с возрастом вес пройдет, зато видите, какой у нее выверт, как она ставит ноги? Я могу поговорить кое с кем, ей непременно нужно учиться… Ну и что, что вы не в Москве, у нас при театре есть интернат…» К счастью, мама осталась тверда в своем неверии в мое балетное будущее, но по возвращении в Томск записала меня осенью в секцию художественной гимнастики. Через год там заявили, что я толстая, и отчислили за бесперспективностью.
Но вернемся к младенчеству. К 21 месяцу я знала этикет: «После еды рот вытираем рукавом, а на вопрос «Чем надо ротик вытирать?» отвечаем правильно: «Салфеточкой!» Плюс трудовое воспитание: «Помогаем уже маме. Сухое белье носит и складывает на кровать, прабабушке подает хлеб на тарелке и яблоки. Сама носит» (22 месяца).
А вот запись в почти двухлетнем возрасте: «Ждет не дождется «папульку». Как только хлопает дверь, кричит: «Папулька плишел!» А папа, как всегда, в длительной командировке. А Оля ждет его, чтобы снова смотреть кино «пло селую шейку и пло слоненка и пло дядюшку Павиана». Потому что помимо документальных фильмов в киноархиве имелось и кое-что гораздо интереснее для меня тогдашней – пленки с «Серой шейкой» и другими мультиками. Их я смотрела и одна, и в компании дворовых подружек, и даже не нужно было вывешивать простыню в качестве экрана – достаточно навести проектор на стену: тогда стены часто белили известкой. Завесить окно покрывалом – и кинозал готов. А сейчас и того проще: практически весь архив оцифрован – стоит только открыть ноутбук и нажать пару клавиш. И никакое время старой пленке не страшно.
