Ольга Фатеева
Что это там такое было? Фото РИА Новости
В детстве ходила вместе с мамой в ателье. Мама шила там себе костюмы, платья, юбки и брюки. Выкройки брала в журналах, что-то меняла, покупала ткани, гордилась своими нарядами.
Ателье было маленьким, уютным и игрушечным. Стены красные, мягкие, бархатные, стойка, за которой принимает администратор, тоже красная, только кожаная. И то, что бархат и кожа искусственные, в детстве невдомек. Две примерочных за шторками, а сбоку от стойки коробка картонная, простая, не красная. А в коробке сокровища: лоскуты и обрезки, ленточки и тряпочки, временами попадаются настоящие кожа и меха.
Шить я не умею, набитые ватой зайцы и ежи из детских наборов кривятся в разные стороны, вата лезет из слабых швов с широкими стежками. Шить мне и не надо. Мама иногда шьет одежки моим игрушкам из своих кусочков и обрезков. Мои сокровища из ателье я маме не даю, прячу в сундучок из-под новогоднего подарка. Лоскутки мягкие, в сундучок напихать можно много, кажется, никогда не наполнится.
Мама собирает пуговицы, они хранятся в жестяной коробке из-под халвы, такую уже не выпускают. Но мама собирала пуговицы на всякий случай, чтобы потом пришить вместо отвалившейся и потерянной, а я для удовольствия.
Давно нет моего сундучка с сокровищами, последнего криво сшитого голубого зайца нашла в один из приездов домой в старой квартире. В мебельной стенке, которую мы купили поздно, когда у многих они уже были, а мы пользовались сервантом и маленьким книжным шкафом, в секции, называемой баром: горизонтальная секция с дверцей, откидывающейся вниз, так что получалась столешница, ее можно было использовать, по замыслу, для смешивания коктейлей, внутри стеклянная полка, уже всей секции.
Наша новая стенка стояла в квартире, которую выменяли за взятки и через знакомых в Бюро обмена у соседа, уезжавшего в Израиль, – такое жилье не разрешали обменивать, квартиры отходили государству, если в них не оставалось никого прописанных. Сосед жил в одном подъезде с бабушкой и дедушкой, этажом выше, в центре города, а у нас с мамой была однокомнатная после развода, ближе к окраине, и мы почти всегда жили у бабушки с дедушкой. Эту нашу полуторку – так называют однокомнатные квартиры в Челябинске – и обменяли. Но мы все равно продолжали жить у бабушки и дедушки.
В баре в новой стенке никогда не было напитков и бокалов, там лежали фотоальбомы, фен, старые расчески, настенные деревянные часы из прежней квартиры, которые делал мой отец и которые уже не ходили, стояли книги – их было немного, над баром книги заполняли две открытые полки, а не подходящие по цвету и высоте корешков, в мягких обложках мама запихнула в бар. Две вертикальные секции с полками и стеклянными дверцами занимала посуда, хотя одна из них, с полками из ДСП, вся стенка сделана из ДСП, предназначалась, очевидно, для книг, а другая, уже со стеклянными полками, как раз для посуды. В баре я и встретила однажды кривого и слабо набитого, слежавшегося от времени, помятого соседними вещами, но чистого, даже местами яркого зайца с блестящим искусственным мехом, бережно упакованного мамой в пакет.
Мама помещает в пакеты пульты от телевизора и телевизионной приставки, чтобы не пылились. В детстве, когда я помогала с уборкой и как раз стирала пыль с мебели и разных предметов, я ужасно бесилась от этих пакетов: они серели от пыли, пыль забивалась в складки, от постоянного употребления гладкая раньше поверхность покрывалась трещинами и заломами, так что терялась изначальная прозрачность полиэтилена.
Мама регулярно меняла пакеты, подбирала по размеру, а если нужного не находилось, обрезала и фиксировала загнутые углы маленькими аккуратными отрезками скотча, который постепенно отклеивался по краям, торчал, заворачивался вместе с полиэтиленом.
Мария Степанова подробно и много пишет о вещах «старого мира», судьбы которых в новом, современном нам времени складываются по-разному: какие-то удается приспособить – пока была жива бабушка и еще приходили гости, у нас выставляли посуду из серванта и стенки. Посуда условно была поделена на бабушкину и мамину, которую маме отдали еще при жизни бабушки, она и хранилась в маминой отдельной квартире в стенке, не югославской и не венгерской, а нашей, российской, перестроечной. Туда сослали мой любимый столовый японский сервиз на шесть персон с супницей и разной глубины тарелками, поражавшими меня своими диаметрами, отличными от обычных домашних повседневных. Постепенно мамина посуда из стенки перестала приходить на приемы гостей из одного дома в другой, ограничивались бабушкиной. Гостей было все меньше, бабушка старела, болела, мама ухаживала за ней. Новые времена быстро становились прошлыми.
Лучше всего пришлось одежде: мама носила очень аккуратно, платья двадцатилетней давности выглядели новыми, что-то я беззастенчиво брала у нее в подростковом возрасте, думая, что выгляжу подходяще, а смотрелась в лучшем случае необычно и с вызовом. Проблема в том, что примерять образы и жить в них я еще не умела и мама точно не могла меня этому научить, – фотографии хранят меня в длинных прямых маминых юбках и туфлях на каблуках, со стоячей, густо залаченной челкой рядом с девчонками в джинсах и кроссовках, но больше надевать мне было нечего, покупать вещи на рынках, только расплодившихся на центральных улицах, мы с мамой не научились.
Мама до сих пор хранит многие вещи: разноцветный шерстяной жилет, который она связала, учась в техникуме, вместо подготовки к какому-то экзамену. Память тут же подсовывает мне сомнения, что это был не жилет, а платье, сшитое мамой за день или за ночь, но я не хочу выяснять наверняка, чтобы вновь не стронуть с места гору сожалений, печали и мыслей о жизни, которой нет, чтобы гора не сошла ледником, дробящимся по пути и накрывающим все живое. Жилет пригодился мне в детстве, в школе, потом моей дочери, в младенчестве, севший от стирок, усохший, как сама ткань чужой прежней судьбы. Наш домашний шкаф полнится блузками, костюмами, юбками и свитерами, которые я не ношу, из-за этого тесно одежде мужа – если выкинуть лишнее, останутся несколько вещей, которые я надеваю, и полупустое пространство, сразу создающее ощущение чужести и беспризорности. На антресолях хранятся вещи дочери, с рождения и тех времен, когда она была маленькой, – так же мама хранила мои пеленки, а сейчас использует их как тряпки для мытья.
Эти вещи, как пишет Степанова, источают «чистое вещество тоски». Счастье одинокого барахольщика, который не может разорвать связь с тлеющими, рассыпающимися предметами, хранит в них память, а потому верен и привязан к ним.
