Кругом в долгах

Серьезный шутник Николай Гоголь.  Фото автора

Выйдя в отставку, в ноябре 1823 года Нащокин поселился в Москве, продолжая жить на широкую ногу. Несмотря на расточительность и страсть к карточной игре, неоднократно доводившую его до разорения, привычкам своим он не изменял, надеясь при этом на счастливый случай, который постоянно представлялся: либо он получал неожиданное наследство, либо кто-нибудь возвращал ему давний долг. Хотя, как писали мемуаристы, он безотказно ссуживал деньги, зачастую не требуя возврата. В том числе и Гоголю. Слыл он по Москве отзывчивым товарищем, чутким другом. А Гоголь отмечал его способность приобрести «уважение достойных и умных людей и с тем вместе самую искреннюю дружбу Пушкина», продолжавшуюся «до конца жизни». «У Нащокина – противу Старого Пимена, дом г-­жи Ивановой» – этот адрес был известен многим, в том числе и Николаю Васильевичу. Здесь с 1835 года была съемная квартира Павла Нащокина, владелицей особняка числилась губернская секретарша Аграфена Ивановна Иванова (ныне Воротниковский переулок, 12).

К началу 1840-х годов привыкший жить «нараспашку» Нащокин разорился, промотав все что можно (и даже знаменитый кукольный домик). А Пушкина уже рядом не было, не было друга, способного бескорыстно, как в иные годы, помочь и морально, и материально. Но помог Гоголь. Об этом, собственно, и то его письмо, о котором он сообщал Аксакову. 20 июля 1842 года Николай Васильевич писал Нащокину: «Вы, может быть, удивитесь, Павел Воинович, что я до сих пор не уведомил вас о разговоре, который я имел об вас в Петербурге с Бенардаки. Но мне прежде хотелось все обдумать на месте и на просторе, а не отделаться двумя строчками с дороги кое-как и впопыхах, тем более что дело, как вы увидите сами, стоит того... Вы знаете уже причины, вследствие которых я хлопочу о вас. Это не вследствие дружеских отношений наших, не вследствие одного личного уважения качеств души вашей; но вследствие ваших сведений, познания людей и света, верного взгляда на вещи и ясного, светски просвещенного, опытного ума, которые должны быть употреблены в дело…»

О чем ведет речь Гоголь? Дела Павла Воиновича были настолько плохи, что ему пришлось подумать о службе, но не о государственной, а иного рода. Богатый петербургский откупщик и заводчик Дмитрий Егорович Бенардаки не прочь был принять Нащокина у себя в доме в качестве домашнего учителя. Не семинарист, не студент, а обедневший и бывший повеса Нащокин привлек внимание отца богатого семейства, пообещавшего Павлу Воиновичу взять на содержание и всю его семью. Бенардаки обуяло желание, чтобы он внушил его сыну с самых юных лет «познание людей и света в настоящем их виде», передал ему «настоящую простоту светского обращения, чуждую высокомерия и гордости», как писал Гоголь в письме к Нащокину.

Николай Васильевич напрасно уговаривал Нащокина согласиться на заманчивое предложение Бенардаки, призывая Павла Воиновича «помолиться богу» и решиться переехать в Петербург, изменить образ жизни, «может быть, даже съежиться в первый год». Но мыслимое ли было дело для Нащокина изменить свой образ жизни и покинуть Москву?

А Гоголь в 1839 году на квартире Нащокина читал главы из «Мертвых душ». Это тем более любопытно, если принять на веру, что Холобуев из второго тома во многом и есть Нащокин: «Все, кажется, прожил, – читаем в четвертой главе, – кругом в долгах, ниоткуда никаких средств, а задает обед; и все обедающие говорят, что это последний, что завтра же хозяина потащут в тюрьму. Проходит после того 10 лет, мудрец все еще держится на свете, еще больше прежнего кругом в долгах, и так же задает обед, на котором все обедающие думают, что он последний, и все уверены, что завтра же потащут хозяина в тюрьму».

А вот и пристанище Холобуева-Нащокина: «Дом Холобуева в городе представлял необыкновенное явление. Сегодня поп в ризах служил там молебен; завтра давали репетицию французские актеры. В иной день ни крошки хлеба нельзя было отыскать; в другой – хлебосольный прием всех артистов и художников и великодушная подача всем. Были такие подчас тяжелые времена, что другой давно бы на его месте повесился или застрелился; но его спасало религиозное настроение, которое странным образом совмещалось в нем с беспутною его жизнью».

Супруга Нащокина Вера Александровна вспоминала: «С Гоголем Нащокин познакомился в Москве, кажется, у С.Т. Аксакова и пригласил его к себе. Это случилось до поездки Гоголя в Италию, но в каком именно году – не помню. Гоголь скоро стал своим человеком в нашем доме. Он был небольшого роста, говорил с хохлацким акцентом, немного ударяя на о, носил довольно длинные волосы, остриженные в скобку, и часто встряхивал головой, любил всякие малороссийские кушанья, особенно галушки, что у нас часто для него готовили. Общества малознакомых людей он сторонился. Обыкновенно разговорчивый, веселый, остроумный с нами, Гоголь сразу съеживался, стушевывался, забивался в угол, как только появлялся кто-нибудь посторонний, и посматривал из своего угла серьезными, как будто недовольными глазами или совсем уходил в маленькую гостиную в нашем доме, которую он особенно любил. Когда Гоголь бывал в ударе, а это случалось часто до отъезда его за границу, он нас много смешил. К каждому слову, к каждой фразе у него находилось множество комических вариаций, от которых можно было помереть со смеху. Особенно любил он перевирать, конечно, в шутку, газетные объявления. Шутил он всегда с серьезным лицом, отчего юмор его производил еще более неотразимое впечатление».

Отношения между Нащокиным и Гоголем складывались настолько хорошо, что одна из сестер писателя Ольга даже жила некоторое время на квартире Павла Воиновича и его супруги. Это было в ту пору, когда Николай Васильевич «вообразил», что его сестре надо развивать талант пианистки. Он нанял ей учителя за пять рублей в час, а жили они тогда на Девичьем поле: «Чтобы не беспокоить Погодина, он возил меня каждый день к Нащокиным, туда приходил учитель. Потом сказал мне: «Поживи у Нащокина, потому что мне некогда каждый день возить тебя». Пришлось оставаться, иногда навещал меня. Раз мадам Нащокина просила его остаться обедать, он отвечал ей «некогда», а она говорила: «У нас за обедом будут малороссийские вареники, и сегодня многие обещали приехать», – тогда он остался. Потом начали съезжаться, и за обедом сидело 12 душ, все мужчины, а дамы – только хозяйка да я. У них постоянно собирались все талантливые, из числа тех помню только актера Щепкина, который заговорил со мною по-малороссийски, но я ни слова не знала: конечно, по случаю глухоты я не слышала хохлацкого языка. Помню, как один играл на скрипке, другой – на рояли, а некоторые рисунки свои показывали, иные читали, верно, свои сочинения; до моего уха долетали слова брата, когда он говорил: нужно развивать талант, грешно не пользоваться. Не будь я глуха, много бы наслушалася их разговору и знала бы всех фамилии, а то только глаза были, как на фантомиме; тем кончился вечер».

Ну и как же не упомянуть о серебряных часах Пушкина, якобы подаренных Нащокиным Гоголю. Сам Павел Воинович рассказывал, что часы, которые Пушкин «носил, тоже были мне отосланы и мною получены, но я их подарил Н.В. Гоголю». Но есть и другое мнение: часы эти хранились у детей Пушкина, пока не были украдены. Расследованием сего загадочного факта занимался еще Владимир Гиляровский. Но легенда красивая и весьма символичная…