Юрий Гуллер
Принадлежностью далеко не каждой московской квартиры был телефон; в коммуналках его вешали на стенке в прихожей. Кадр из фильма «Покровские ворота».1982
У каждого времени свои приметы. И они не только в глобальных событиях, которые находят отражение на полосах газет, в романах и мемуарах. Эти приметы порой так незначительны, что мы и сами, пережившие ту или иную эпоху, их не замечаем.
Большинство из них связаны, естественно, с бытом, с вещами, которые нас окружают. Но есть и такие, которые входят неотъемлемой частью в язык. Мы ими пользуемся, потом за ненадобностью забываем и только спустя годы вдруг обнаруживаем, что они когда-то были маленькой, но заметной частью прожитой жизни.
Примеры? Пожалуйста. Они все из эпохи 1950-х и начала 1960-х, в которой прошло мое детство. Вместе с которой пролетела юность, еще более стремительная, чем детство.
Вот, например, обиходное тогда среди жителей московских окраин выражение «поехать в город». Оно означало вылазку от того места, где живешь, куда-нибудь чуть ближе к центру столицы. Для нас, обитателей столичного Закрестовья, местности к северу от Крестовой заставы и Октябрьской железной дороги (окрестностей нынешнего вполне себе центрального проспекта Мира), это означало просто перейти Крестовский путепровод и оказаться, к примеру, у Рижского вокзала или в районе Мещанских улиц (тоже часть нынешнего проспекта Мира). Мамино «Я в город, скоро вернусь!» в начале 1950-х было обычной присказкой в нашей жизни. «Ты куда?» – спрашивал случайно встретившийся на остановке трамвая одноклассник. «Я в город. Дела!» – со значением отвечал я, не уточняя, куда именно и зачем отправляюсь.
Впрочем, как я имел возможность убедиться в разговорах с коренными москвичами, это выражение «поехать в город» характерно было не только для наших мест и, более того, не только для московских окраин. В «город» ехали или шагали пешком жители других районов, когда им было нужно продвинуться хоть чуть-чуть ближе к центру, а то и просто выходя из переулка на оживленную магистраль.
Например, для жителей Первой Мещанской, которая для нас, живших в километре от нее, была уже несомненно «городом», выражение «поехать в город» означало перейти через Колхозную (ныне, как в старину, Сухаревскую) площадь и углубиться в пересечения переулков, впадающих в улицу Сретенку. Приятель, живший в те годы на Пресне, рассказывал мне, что для ее жителей выход в город означал движение в сторону зоопарка, находившегося в паре кварталов от дома.
Сегодня, пожалуй, ни один житель спального района не скажет, отправляясь в Замоскворечье или Сокольники: «Я поехал в город…» (или все-таки скажет?). Границы «города» сместились, язык общения стал другим?
А вот еще одна языковая примета второй половины XX века. Отправляясь к кому-нибудь в гости, было принято что-то прихватывать с собой – бутылку вина, коробку конфет с привязанной (по тогдашнему торговому обычаю) к ней фарфоровой собачкой или котиком или неизменный бисквитный тортик в картонной упаковке. Вручалось все это хозяевам с присказкой: «Это так, чисто символически!..» Фраза эта была неизменной и произносилась механически, «по случаю». Зрители другого, более младшего поколения, чем я, пожалуй, и не заметили, когда смотрели фильм «Покровские ворота», что именно эти слова произносит Глеб Орлович, вручая Савве Игнатьевичу бутылку вина. А для меня это точное, сиюминутное попадание в стиль времени было очень даже заметно.
|
|
Отправляясь в гости, было принято что-то прихватывать с собой и вручать хозяину со словами: «Это так, чисто символически!..» Кадр из фильма «Служебный роман». 1977 |
Любой разговор по телефону в ту пору просто обязан быть не только кратким, но и с некоторой недосказанностью, включая абсолютную политкорректность. Это касалось не только общих телефонов в коммунальных квартирах, но и телефонов в квартирах отдельных, где, кроме членов семьи, никто не мог быть свидетелем телефонной откровенности.
Считалось, что практически каждый разговор где-то «в нужном месте» прослушивается. И могут быть «последствия». Возможно, это было не так уж далеко от истины. В моем случае это усугублялось тем, что наш квартирный телефон подключался «к городу» через коммутатор ближайшего завода, где соединение происходило как во времена взятия Зимнего – штекером в руке телефонной барышни. Ее голос мы неизменно слышали, когда поднимали трубку: «Соединяю!» Или: «Город занят!»
И еще многие годы спустя, когда телефонная связь стала автоматической, а коммутаторы канули в вечность, я, когда начинал с приятелем более-менее вольную беседу, слышал от мамы: «Юра, это нетелефонный разговор…» Жизнь продолжала диктовать свое: разговор где-нибудь на кухне или на лавочке в сквере мог быть гораздо более приватным, чем по телефону. Как сейчас обстоит с этим делом – ей-богу, не знаю.
А еще многие окрестные магазины в середине XX века имели собственные имена. Сейчас этого нет, и приходится уточнять: «Ты в какую «Пятерочку»? Направо, налево или в ту, что за углом?»
Во времена моего детства у каждого магазина было имя. Маленький деревянный магазинчик, приютившийся за мостом через овраг напротив проходной «Калибра», назывался в обиходе «у Лейкина». В послевоенные годы эта лавка, торговавшая и продуктами, и мылом, и нитками, – настоящий сельмаг! – получила свое неофициальное имя по фамилии то ли продавца, то ли заведующего, а скорее всего – и того и другого одновременно. Там в очереди за мукой я еще успел вместе с бабушкой постоять в послевоенные годы. И стоял я в очереди с синим, нацарапанном чернильным карандашом на ладошке номерком. «Хвост» был длинным, а дел у бабушек и мам, стоявших в ней, было предостаточно. Номерок оберегал от возможности «потерять очередь» во время отлучек, что представлялось тогда настоящей катастрофой…
Кроме магазина «у Лейкина» в ближних окрестностях были еще две торговые точки: магазин «Три ступеньки» на тогдашнем Ярославском шоссе, и «наша булошная» – какой же настоящий москвич произнесет это слово как «булочная» – что мы, питерские, что ли? – на углу Широкого переулка и тогдашнего Ярославского шоссе.
Ох уж эти названия и выражения далеких лет! Они не хуже дворцов и улиц сохраняют для нас «воздух эпохи». Тот, которым время от времени так хочется снова надышаться…
