Елена Радченко
|
|
Музей-квартира поэта Константина Батюшкова из-за аварийного состояния давно закрылась, а мемориальная доска на доме осталась. |
Шестьсот километров по железной дороге из Питера не крюк, и вот мы в Вологде. Самая поздняя из всех осмотренных нами ранее, построенная в XVI веке, по свидетельству летописца, под присмотром Ивана Грозного вологодская Святая София поражает своей строгой северной красотой. Но... вот незадача: зайти внутрь можно только в летнее время.
В ожидании лета вологжане неспешны: уверены, что оно непременно наступит. И если вы в этом сомневаетесь, то вам – сюда, в Вологду. Ощущение самодостаточности местного уклада жизни поражает. На столицу, до которой всего ночь езды, никто особо не засматривается. И когда, к примеру, московские критики на премьере здешнего спектакля выражают негативные свои эмоции, слушают их с внутренней вологодской ухмылкой: критики уедут – спектакль останется. И режиссер, который сделал в этом спектакле все, что хотел.
Захотелось узнать: есть ли в культурном ландшафте города какая-то абсолютная, всеми признаваемая фигура? В ответ мои собеседники спокойно-раздумчиво покачивали головой: нет. Хотелось крикнуть: «А Рубцов?!»
Отрывок из «Вечерних стихов» Николая Рубцова:
Вникаю в мудрость древних изречений
О сложном смысле жизни на земле.
Я не боюсь осенних помрачений!
Я полюбил ненастный шум вечерний,
Огни в реке и Вологду во мгле.
От поэта, говорят, в городе осталось четыре подлинные его вещи, включая шапку и шарф... Рукописями своими он не дорожил, часть его архива составляют бумаги, оставленные на квартире, которую он снимал до того, как получил от города однокомнатную квартиру на улице Александра Яшина. Все это можно увидеть в музее «Литература. Искусство. Век ХХ» в постоянной экспозиции. Памятник Рубцову – поэт в бронзе. Вроде все как положено. Вот только не очень верится в такого Рубцова...
Варлам Шаламов, мечтавший издать в Вологде книгу своих стихов, услышал в ответ что-то вроде: «У нас тут своих много, а вы еще с каким-то Шаламовым». Сейчас в Шаламовском доме есть комната его памяти, а на самом доме – мемориальная доска.
Рассказывают, что как-то однажды к Василию Белову на улице подошел местный житель со словами: «Плохо пишешь, Вася!» Белов ответил со смирением: «Плохо? Ну, как умею...»
Путь, который он прошел, – от литсотрудника районной газеты, куда его взяли после публикации стихов, даже без среднего образования – до одного из самых ярких представителей «деревенской прозы», народного депутата и члена Верховного Совета СССР, поразителен. Его общественный темперамент по силе своей был равен писательскому дару. С властью советской, которая последовательно губила деревню, он сосуществовал, защищая изнутри, как мог, деревенский уклад. И власть его слышала, считалась с ним. Сейчас это трудно даже вообразить – ярчайший оппонент власти по земельному, крестьянскому вопросу, вознесенный на властный же олимп...
|
|
Рабочий стол писателя Василия Белова с югославской печатной машинкой Unis и черным пятном на обивке от сожженной рукописи. Фото автора |
Квартира эта – с такой знакомой обстановкой жития русской интеллигенции в провинции (книги, иконы) – большая, намоленная. В ней писатель вместе с семьей прожил последние свои двадцать пять лет.
Первая же комната, которую здесь показывают, – гостевая: «На этом диване спал Валентин Распутин, когда приезжал в Вологду. За этим столом он работал...» По спине сразу бегут мурашки – эффект присутствия. Распутин как товарищ по перу мог работать здесь практически автономно, «не беспокоя» хозяев.
Кабинет самого Василия Белова – огромный рабочий стол. Печатная машинка Unis (югославская – у кого из нас такой не было в 80-е годы прошлого века!). Стол всегда был завален – книги, бумаги, папки. Точно так и сейчас. Одна из папок прикрывает выжженное на обивке стола пятно – сжег рукопись первой пьесы «Не спи на закате». Было это во времена воинствующего авторского атеизма, сюжет – библейский. Ольга Сергеевна, жена, шла по двору домой, бабульки ей говорят: «Что-то у вас из окна дым?» Зашла в квартиру, заглянула в кабинет мужа, увидела его лицо – и быстро закрыла дверь. Спросить не решилась.
Однако машинописная копия текста была обнаружена в архиве писателя три года назад. Правообладателями публикация запрещена, но исследователи имеют к нему доступ.
У стены стоит палочка, с которой писатель ходил последние десять лет. Говорят, что этой палкой он мог замахнуться, осерчав на несправедливость. Его феноменальное стремление к правде могло на закате дней и так вот проявиться – на бытовом, так сказать, уровне.
Рядом – инвалидное кресло. Трудно представить в этом кресле человека, который в юности мог, зацепившись за мельничное колесо, продержаться, провисеть на нем чуть не целый круг, пока оно в воду не опустится.
За рабочим столом – фото, сделанное другом, знаменитым кинооператором Анатолием Заболоцким. Это иллюстрация к реальному случаю из жизни писателя. Уехав из Москвы в начале 90-х, выйдя в знак протеста из состава Верховного Совета, где ему не удалось «пробить» закон о земле, примчался он на родину. На озере, не имеющем названия (местные жители даже звать-величать это озеро боятся, настолько оно стихийно-непредсказуемо), взял лодку, начал грести. Неподалеку от берега лодка перевернулась... Очутившись в холодной ноябрьской озерной воде, Белов пошел к берегу. Под ногами своими он видел отражение неба в воде. Получалось, что это небо его и вынесло-вывело на сушу. Он в это очень верил.
А напротив письменного стола – спальное место, застеленное зеленым сукном. Узкое, как солдатская койка. Над ним – икона «Введение во храм Пресвятой Богородицы». От воинствующего атеизма Белов пришел к вере. В конце 80-х в родной Тимонихе восстанавливал храм: плотничал, стелил полы, делал проводку, собирал иконостас. Дубовый крест вырезал и над куполом установил.
Под иконой в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы он и скончался. А может, ушел на небо – то самое, которое смотрит на нас сейчас со снимка Заболоцкого.
В этой квартире, в Вологде, вдруг приходит догадка: может быть, прошлое никуда не ушло, не растворилось, так и продолжает существовать в этом городе, где времени – нет?
