Николай Эстис
|
|
Николай Эстис и Людмила Желанова у дверей ЗАГСа. 1958 Фото из архива автора |
Сейчас я все это люблю осознанно, осмысленно, а тогда у меня была если не любовь, то колоссальная тяга, я писал церкви везде, где бывал.
Как-то захотел написать тарасовскую церковь на реке Клязьме зимой: красный кирпич, дивная вертикаль и белый снег. Пока добрался, ужасно замерз и решил зайти в церковь погреться. Этюдник и холст оставил на паперти, а сам зашел внутрь. Когда вышел, увидел, что вокруг моих вещей собралась толпа, чуть ли не поклоны бьют. Хотел подойти поближе – не пускают. Спрашиваю, в чем дело. Все пялятся на холст, который я оставил, на нем – начатый портрет (это был портрет моей однокурсницы Люси Желановой, позже мы поженились), И смотрится он как лик, поскольку недописан, без фона, только голова, лицо. Старухи-богомолки тут же решили, что это чудо, явление какой-то иконы.
С трудом вызволил и холст, и этюдник. К слову, холстов на подрамниках у нас было мало, и мы записывали старые работы и неудавшиеся.
***
Поехал во Владимир посмотреть место возможной работы – поезд ночной, общий вагон. Не спал, приехал на рассвете. Пришел в дивный кремль, двинулся к одному из соборов. Створки двери закрыты на громадный замок с цепью. Смотрю: цепь схвачена неплотно. Подналег, щель стала шире. Проник внутрь – темень, нащупываю лавку, валюсь и засыпаю…
Проснулся от того, что меня хлещут мокрыми тряпками по лицу. Я вскочил. Оказалось, это бабки, которые пришли первыми в храм делать уборку, увидели меня и стали изгонять «нехристя». Это я пережил легко, со смехом, но потом они схватили грязные тряпки и начали протирать не только скамью, где я лежал, но и стены вокруг. А это фрески, росписи! Кинулся на старух, пытался что-то объяснить – напрасно.
К тому времени я уже знал от Александра Ивановича, как погибали фрески, уцелевшие в антирелигиозные кампании. Они гибли и от рук таких вот бабок, пусть не по злому умыслу. Гибли и потому, что полуграмотные попы звали ремесленников записывать поврежденные или казавшиеся им тусклыми фрески яркой масляной живописью, смертельной для старой росписи.
Но были и образованные церковники, которые понимали, что такое настоящая церковная фреска. У Дюдина – потомственного как это называлось в старину «богомаза», то есть иконописца – возможно, через его отца, имелись знакомства с такими людьми. Иногда он получал заказ на роспись и подновление фресок.
У Александра Ивановича была бригада, состоявшая из верных друзей. Они уезжали на несколько месяцев, когда в училище были каникулы. Все держалось в строгой тайне, о месте пребывания Александра Ивановича не знали даже в семье. За такие дела можно было полететь с преподавательской работы.
Дюдин доверял мне и как-то раз пригласил в бригаду, речь шла о небольшой церкви в Сокольниках. Для меня работа там стала очень важным опытом. С тех пор краску для своих работ делаю сам, хотя из других компонентов.
Изготовление красок – начало работы. Когда «вымешиваешь колер», не просто готовишь материал, а активно включается твоя эмоциональная сфера, ты сливаешься с материалом, становишься частью субстанции. Кто-то из французских живописцев сказал: «Художник должен смотреть на краску как кот на сметану». Александр Иванович пошел дальше, он говорил мне: «С материалом надо переспать». Краска – плоть, если не смотришь на краску вожделенно, не надо и начинать работу.
***
Первый раз я попал в Дом творчества в 1966 году. Располагался он на бывшей даче президента Академии художеств Александра Герасимова, автора знаменитых портретов И.В. Сталина. Когда «развенчали культ личности вождя», у маститого народного художника дачу отняли. Находилась она в получасе езды от Москвы по Ярославской железной дороге на станции Челюскинская. Там свободно размещались человек 25–30 художников, жилье, мастерские, столовая, киоск с материалами для работы и пр.
Я знать не знал о существовании подобных оазисов. Но вот как-то на молодежном выставкоме показал две графические серии и неожиданно получил приглашение поработать два месяца в молодежной группе Союза художников.
В системе Союза художников существовала молодежное объединение, своего рода преддверие Союза художников со своим руководством, выставкомами, командировками, удостоверением, позволявшим бесплатно посещать музеи и выставки, пользоваться киосками Союза художников, где можно было покупать материалы для работы, которых, конечно, не было ни в каких канцтоварах.
Группа подобралась интересная – художники со всей России.
Моим соседом был Леша Гордеев – график из Кемерова. Как-то в разговоре «за искусство» он объяснил мне, что Пикассо умеет нормально рисовать, а делает все это безобразие потому, что оно нравится империалистам, они это покупают, а он, будучи коммунистом, передает все эти деньги французской Компартии. По этому поводу им из Москвы присылали специальную бумагу, и все разъяснили на собрании в Союзе художников.
Другой коллега, молчаливый и застенчивый, не помню, откуда, пригласил меня к себе и, как бы извиняясь за свои индустриальные пейзажи, по секрету показал свою тонкую изящную графику. Это была чистая порнография, которую он рисовал исключительно для себя.
Была в группе ни на кого не похожая Надя Сдельникова, она в то время делала что-то вроде сюрреализма. Поселилась Надя отдельно от всех на чердаке, там и работала, иногда оглушая окрестности диким визгом. Все гадали – то ли к ней приехал дружок, то ли этого требует ее творческий метод.
Красавец из Дагестана Муртуз был счастливым обладателем приемника и джинсов с металлическими пуговицами, за что получил прозвище Муртуз – клепанные яйца.
По вечерам он уезжал то в Подлипки, то в Мытищи на танцы, возвращался под утро; войдя в калитку, включал свой приемник, отмечался – мол, прибыл. Очень одобрительно отзывался о подмосковных барышнях, но изображал на своих работах исключительно тучные стада овец и баранов на фоне гор, прославляя таким образом животноводство Северного Кавказа.
***
В 1960-е в каком-то областном издательстве, кажется, в Калинине (ныне опять Тверь) мне дали иллюстрировать сборник рассказов современного советского писателя, фамилии не помню, а книга называлась «Андрейкин поворот».
Иллюстрировать рассказы практически не приходилось, так как макет предполагал лишь черно-белую заставку с заглавием каждого рассказа и маленькую концовку. Среди прочих был рассказ о том, как деревенский мальчик в лесу рубил хворост, устал, а тут появился незнакомый человек, помог ему и нарубить, и увязать. Это был, конечно, Ленин.
В заставке, чтобы обойтись без изображения вождя, я изобразил лес, а в концовке – пень и воткнутый в него топор как символ завершения работы.
Можете себе представить состояние художественного редактора, когда он это увидел?
– Старик, это же плаха, – прошептал он, захлопывая папку. – Ты никому еще не показывал? Порви!
***
Однажды коллеги предложили мне принять участие в халтуре – небольшие панно для какой-то организации – в основном пейзажи.
Работали в мастерской, расположенной в одном из переулков у Киевского вокзала. Это был большой полуподвал в старом доме, окна на уровне тротуара, открыты настежь – лето, жарко.
Я стоял за мольбертом недалеко от окна. Тишина, сосредоточенность. И вдруг у меня за спиной – оглушительный возглас:
– Мушчина, та хде ж тот Киевский вокзал?!
От неожиданности меня подбросило.
Оборачиваюсь – в оконном проеме, на широком подоконнике стоит, согнувшись, тетка с кошелкой и, увидев мою реакцию, удивленно произносит:
– Ой, мушчина, та шо вы такой нежьный?!
Эта фраза, произнесенная с вопросительно-восклицательной интонацией, понравилась не только мне, но моим друзьям-художникам. Тетка с кошелкой неожиданно точно определила нечто очень важное в нашей работе.
