Ованес Азнаурян
|
|
Спаниели любвеобильны, люди жестоки. Фото автора |
Счастлив тот, кто в черные дни сохранит чистоту сердца…
Шарль де Костер
Тиль – рыжий английский кокер-спаниель двоюродной сестры. Правда, Тиль просит, чтоб его породу называли через «э», «спаниэль». Говорит, так правильнее. Видимо, он считает, что так звучит аристократично. Он и правда выглядит настоящим аристократом по сравнению со своим американским родственником, который из плебса (а такое бывает).
Двоюродная сестра уехала на неделю, и я перебрался жить к своей маман и к Тилю. Кроме очевидных плюсов этой добровольной эмиграции (пирожки у маман всегда вкуснее!), появился еще один: прогулки два раза в день с Тилем. Для меня, ведущего преимущественно сидячий образ жизни, в самый раз, хоть и хочется порой послать Тиля с его собачьими потребностями подальше, особенно когда ты уже такой, принявший за ужином пятизвездочно-янтарное лекарство, лег на диван и начал смотреть альмадоварскую хрень с Пенелопой Эдуардовной Санчес в главной роли. Но ты все равно, вооружившись стальной волей, собранной по крупицам в кулак, замораживаешь Пенелопу Эдуардовну волшебной кнопкой «ПАУЗА», встаешь, одеваешься и выходишь в дождь, в ветер, в ночь, «вспоминая» всю родословную кокеров по материнской линии...
Вот мы уже спускаемся по улице (ереванские улицы или спускаются вниз, или поднимаются вверх, подобно синусоидам на ЭКГ – мечта сердечника, одним словом), пугаясь каждый раз, когда бородатые мальчики в шортах проносятся истерично мимо на электрических скутерах. Боже, как же это раздражает! «Да, пожалуй, люди – это то, что раздражает больше всего. С людьми невыносимо!» – думаю я и улыбаюсь этой своей мизантропии. А еще думаю о том, как же изменился мир! Если б нам в 2012-м, а тем более в 2002-м показали мир 2022-го, мы бы не поверили, что так оно может быть. Кто бы мог подумать! И я вспомнил слова плачущего пророка: «И удалился мир от души моей; я забыл о благоденствии» (3:17).
Тиль – увлеченный дендролог. Мелко дрожа от научного возбуждения, он исследует каждое деревце, классифицирует, помечает и бежит дальше, не обращая внимания на других представителей местной фауны – гоминидов из отряда приматов и кошек. Мы спускаемся до самого моста, где Тиль усаживается подумать на минуту, потом идем обратно. На лавке перед нотариальной конторой уже сидит нотариально заверенная труженица древнейшей профессии с высокой (курсивом) социальной ответственностью, на вид ухоженная, и томно улыбается Тилю. Подчеркнуто Тилю, а не мне. Карликовые туи рядом со скамейкой, на которой она сидит, не заинтересовали Тиля, и мы идем дальше. Тогда я и замечаю, как навстречу бежит хрупкая черная пуделька (феминитив, однако) на тоненьких ножках, таща за собой хрупкую хозяйку с такими же ножками. Обе очень ухоженные. Я укорачиваю поводок и умоляю Тиля, чтоб он по возможности свел общение к минимуму. Куда там! Пуделька оказывается кокеткой. Великодушно позволяет обнюхать свои гениталии, и сама обнюхивает ошалевшего Тиля, который сразу же лезет целоваться, не в силах сдерживать уже НЕ научный интерес. Потом они начинают танцевать. Пуделька отскочит назад, Тиль – к ней, потом Тиль – назад, она – к нему... Мы с хозяйкой пудельки остаемся равнодушны друг к другу, не обнюхиваем даже гениталии друг друга и скучающе провожаем взглядом огни автомобилей всяких гоминидов из отряда приматов.
Тем временем Тиль уже собирается пристроиться к пудельке в позе, описанной в четвертой главе третьего раздела первого тома древнеиндийского фундаментального трактата, но пуделька ловко уворачивается (нет! она не такая, чтоб при первой же встрече…), отступает на пару шагов, ложится на мокрые плитки тротуара и, поглядев на Тиля через плечо, игриво улыбается.
– У Стейнбека был черный пудель. Чарли. И они путешествовали по Америке в трейлере, – почему-то говорю я (вечно я скажу что-нибудь идиотское в самое неподходящее время).
Хозяйка пудельки остается равнодушной к Стейнбеку и особенно ко мне и, смотря на меня (точнее сквозь меня), отвечает:
– Моя – самка, девочка.
– Надеюсь, – говорю я, видя, как Тиль походкой Армена Борисовича Джигарханяна идет к возлежавшей на тротуаре пудельке.
Наконец, хозяйка теряет терпение (у нее постоянно пищит ватсапом телефон) и говорит строго:
– Неле, пошли уже, поздно!
Мы начинаем оттаскивать влюбленных. Разлучаемые Тиль и Неле жалобно скулят и долго смотрят друг другу вслед, порываясь сорвать поводки и броситься друг к другу в объятия. От чувства, что я убил чью-то любовь, мне становится совестно. Но недолго. Я вдруг ощущаю сладкое чувство власти.
– Ничего... Ничего, Тиль. Бывает и такое, – говорю я. – Она не первая и не последняя. Ну что ты, в самом деле! Будь мужиком! Не плачь! Вот ты уже повторяешь слова Жака Бреля. Зачем? Чего ты плачешь?! Соберись. Оттого что ты повторяешь Ne me quitte pas в 20-й раз, мы не повернем обратно и не станем догонять их. Люди жестоки и всегда разочаровывали и будут разочаровывать. Но это не потому, что вы, звери, лохи, а по той причине, что они просто люди. Вам же почему-то всегда кажется, что люди должны быть богами...
И Тиль отвечает мне тогда:
– Ты видел ее глаза? Ты видел ее волосы? А ноги! Бог мой собачий! Ты видел, какие у нее ноги?! Так что отстань! Не разговариваю с тобой больше! Кровавый диктатор!
Мы приближаемся к подъезду. Тиль покорно, опустив нос к земле, идет вперед, не натягивая поводок. Никто и ничто его больше не тревожит. Ни бедные мои деревца пшата, ни трусливый испанский король Филипп, ни даже безносый убийца Гестаса. Я тоже иду тихо и на вкус ощущаю вязкую сладость власти… Бог ты мой человеческий! Как же это приятно! И откуда это во мне? Время такое?
Уже дома, когда я снова лег на диван, обняв свой ноут, и собрался было досмотреть альмадоварскую хрень, когда Пенелопа Эдуардовна Санчес вновь ожила, бедный Рыжий Тиль с горя обоссал всю кухню, после чего побежал и спрятался под столом (маман уверена, что это он специально, из чувства мести).
Я же думаю, что каждый по-своему все переживает (диктатуру или несчастную любовь). Кто-то, например, выпивает пятизвездочно-янтарное лекарство. Кто-то же писает на кухне.
Ненавижу вечер пятницы!
* * *
Утро выходного дня.
Выпив с утра две чашки ароматнейшего кофе, лежу на диване, что-то наигрываю на гитаре, деградирую, короче. Тиль лежит у дивана, предается воспоминаниям об утренней блондинистой болонке (Тиль – ты кобель!), увиденной на прогулке и одарившей его легкой флиртоподобной улыбкой, дремлет, похрапывает. Слышу из кухни – маман колдует, что-то готовит. Наконец, зовет:
– Ованес, иди завтракать!
Тиль срывается с места в аллюр по направлению к кухне. Я же нахожу свои тапки, тушу сигарету, кладу гитару на журнальный столик и наслаждаюсь длинным монологом маман:
– Ты Ованес? Ты же не Ованес! Чего ты первый прибежал? Я своего мальчика позвала, а не тебя, паразит какой! Вон твои шарики (корм для собак «Педигри». – О.А.), ешь свои шарики! Я для моего мальчика завтрак приготовила, а не для тебя! И не смотри на меня так! Ишь! Сразу прибежал! Я тебя звала, да, или моего мальчика?
Мальчик под 50, то есть я, садится за кухонный стол и принимается вкушать волшебнейший в мире омлет, политый медом (это очень вкусно, чтоб вы понимали!), и запивает чаем. Вспоминаю, что брат в детстве вместо «омлет» говорил «гамлет», вспоминаю, что теперь лето, и с этим надо что-то делать, думаю, что все равно ничего с этим не сделаю (как может здравомыслящий человек добровольно залезать в мокрое море?), и лишь поглядываю на бедного Тиля, который, изображая абсолютнейшее смирение, все же надеется, нервно подрагивая хвостом, что что-то ему перепадет со стола – хотя бы кусочек колбасы, кружочек огурца...
Я смотрю на его грустные глаза и думаю: «Интересно, дождется или нет?» И насаживая на вилку кусочек того самого омлета, обмакнув его в растекшийся по тарелке мед, медленно отправляю вкусноту эту себе в рот. И опять думаю: «Интересно, даст ли ему кто-то кусочек?» Даже притворно озираюсь по сторонам. Но никого нет в кухне. Только Тиль и я. И оба чего-то ожидаем. И я опять ощущаю наслаждение от приступа собственной власти. Так и несемся мы от приступа к приступу. От диктатуры к диктатуре. Подобно синусоидам на ЭКГ. Мечта сердечника, одним словом.
Ереван
