Юрий Гуллер
Московские послевоенные неказистые дворы представляются теперь чуть ли не раем.
Нас всех греют воспоминания… Прошлое в нашей памяти почему-то становится очень добрым и светлым. Даже самые черные дни не противоречат, а скорее оттеняют эту идиллическую картину. Пережил же – значит, что-то можешь!
Скорее всего это – та счастливая сторона нашего бытия, которой Бог наградил человека за его, в общем-то, очень непростую жизнь, доставшуюся каждому по жребию судьбы. А может быть, мы просто привыкли искать в прошлом тот «золотой век», на достижение которого не слишком надеемся в будущем?
Что же находим мы в нашей памяти такого, что помогает нам выжить в сегодняшней непогоде и скрашивает ожидания завтрашнего дня?
Детство. Даже самое бедное, не окрашенное особыми радостями детство всегда представляется нам временем светлым и жизнеутверждающим. Почему, например, московские послевоенные дворы, главным украшением которых были кучи угля для котельной, несколько кустиков сирени, изрезанная ножами лавочка, на которой вечно кто-то сидел, и крыша сарая, с которой было так страшно и так сладко прыгать, представляются теперь чуть ли не раем?
Или вот еще: праздничный стол начала 1950-х с графинчиком настоенной на каких-нибудь корочках водки, с парой бутылок лимонада, с отварной картошкой, селедочкой с лучком и вечным оливье, украшенным сбереженным к празднику вареным яичком, скупо нарезанным по верху салатной горки…
Понимали ли мы в ту пору всю бедность и убогость нашего праздничного застолья? И почему сейчас порой так хочется сварить себе несколько картофелин в мундире и, положив поверх куска черного хлеба соленый огурец, тяпнуть под эту закуску четверть стаканчика марочного коньяка, поскольку настоенной на корочках водочки в наших домах давно не водится?
Память, память, что же ты делаешь с нами, убеждая, что все хорошее и радостное осталось в прошлом?.. Не потому ли мы храним заветные семейные альбомы с черно-белыми, всегда немного мутноватыми фотографиями, с которых смотрят на нас лица родных (или давно забытых) людей? Какая скоропись цветных, цифровых, торопливых (как все наше время) фотографий может сравниться со старыми фотками, сделанными простенькой «Сменой»?
А воспоминания о свершившихся когда-то путешествиях, разве они не греют? Дальними были те дороги или совсем ближними, не дальше подмосковной деревни или затрапезного дома отдыха у тихого среднерусского озера. Вспомнишь, окунешься в сохраненную в памяти атмосферу давних дорог, лугов и лесов и – как заново летишь, идешь, едешь!
Как бывший профессиональный геолог, я успел объехать, облететь, а больше – прошагать пешим ходом чуть ли не весь бывший Союз. И это она, моя благодарная память, позволяет мне снова очутиться на земляничный полянах Среднего Урала, услышать не слишком далекий рык тигра в приморской тайге или отмахнуться от приготовившейся к атаке змеи на каменных увалах раскаленной полупустыни Южного Казахстана. Земляника с тех полян давно осыпалась, тигр, не желая рисковать собой, уклонился от встречи, а коварная гадюка охотно юркнула под камень, удостоверившись, что тебе до нее нет никакого дела…
|
|
«По тундре, по широкой дороге…» – полевой сезон у геологов может продолжаться и неделю, и полгода. Фотографии РИА Новости |
А тундра ползет себе впереди, а потом начинает карабкаться вместе с тобой на каменистый склон ближайшей сопки и замирает, не достигнув сотни метров до пологого хребтика, распрощавшись напоследок с тучей сопровождающего нас гнуса – ветер, задувший вдруг с берегов близкого Ледовитого океана, делает жизнь чуть-чуть симпатичнее…
Сколько света в этих «полевых» воспоминаниях! А ведь долгое эхо этих километров, сделанных в неизменных болотных сапогах, и сегодня заставляет ныть натруженные в молодости ноги, а позвоночник и спустя полвека все никак не может разогнуться из-под тяжести трехпудового рюкзака, набитого образцами и пробами. «По тундре, по широкой дороге…» Родина никогда не щадила работающих на нее сыновей: «Давай, давай, давай!» И только изредка «На!», как знак того, что о тебе еще не забыли… А в нашей памяти – все в полном порядке. Но я ни о чем не жалею, потому как это состоявшаяся молодость искупает свои грехи перед болезненной старостью.
А Закарпатье? Край больше туристический и тем не менее геологический, нужный и интересный. Работа там была короткой – всего один летний сезон, а «зарубок» оставила на годы вперед. Берегово – бывшая территория Венгрии, где населения по национальности и в 1960-е годы было примерно 50 на 50. Местные нас не особенно жаловали, а у меня до сих пор перед глазами обрадованная и смущенная улыбка тамошнего «почтаря», с которым я, используя скудный запас выученных мной обиходных мадьярских фраз, поздоровался на его родном языке. Много ли надо человеку, чтобы почувствовать, что его уважают?
В те годы, когда мы работали там, с послевоенных времен «лесных братьев» и свежего еще отторжения от всего советского, прошло совсем немного лет, и нас еще в Москве предупреждали, чтобы мы в горах, в лесу были «поосторожнее». Когда же об этом как-то раз зашел разговор с местным жителем (кажется, лесником), он нас успокоил: «Вам, геологам, нечего бояться. Вы же на нас работаете. Станем независимыми – все, что на нашей земле, нашим будет!..» Интересное пророчество, не правда ли?
«Братство народов» в СССР чувствовалось скорее в праздничных лозунгах и отчетах местного руководства. Мы старались этого не замечать. А может, искренне не замечали? Кто сейчас разберет… Память по своему, со свойственными ей выкрутасами тасует колоду встреч, споров, ощущений.
Если бы в те далекие годы странствий кто-то владеющий информацией «из будущего» дал бы мне почитать мои собственные мемуары, написанные без малейшего намерения исказить факты, то я скорее всего просто не узнал бы собственную жизнь, которая нынче стала просто… литературой. Невероятно, но факт.
