Валерий Вяткин
Петербург – торжество света. Фото Евгения Никитина
Анатомия города
Россия – страна фасадов.
Астольф де Кюстин
Фасады петербургских домов часто неописуемы. Изящество их доводит порой до безмолвия.
Но глянешь сквозь подворотню, увидишь изнанку здания – и вдруг захочется говорить. Грязно-желтые стены – вообще без затей. Замкнутый внутренний двор, где ни куста, ни былинки. Стены, образующие двор, мрачны и непритязательны. Здесь впору прогуливать заключенных, пустив шагать их по кругу. Проникнешь если в подъезд – увидишь унылую лестницу, стертые донельзя ее ступени, так что, спускаясь по лестнице, можно оступиться и грохнуться. Представишь себе жильцов – нищих чиновников Достоевского…
Но подворотня уже промелькнула. Вновь изысканные фасады. Впечатления уже иные. Город кажется нагромождением форм, угрожающих будто тебе, – как на картине «Петербург» Добужинского.
Встреча трех цивилизаций
«Укротителя коня» на Аничковом мосту превратили в посмешище. На бронзовом заду красуется стикер. Круглый, сантиметров пятнадцать в диаметре, он изображает человека: фуражка с якорем и линии цветные, абстрактно идущие от лица. Ниже – интернет-адрес с именем и фамилией.
Начинаю догадываться… Кого-то соблазнила и бронзовая нагота. Пьедестал скульптуры тоже приметен: он с выбоинами. Рядом надпись, напоминающая о Великой Отечественной. Через день вновь глянул на «Укротителя»: стикер сохранялся. Встреча цивилизаций действительно состоялась.
Неужели Мармеладова?
Многое напоминает в Петербурге о Достоевском: есть памятник, музей-квартира. Имя писателя увековечено разнообразно: станция метро, отель, ресторан…
Большой своей частью Петербург остался миром Достоевского. Все те же реки и каналы, вобравшие тоску литературных героев. Все те же линии Васильевского острова, где будто бы бродит Азорка…
Но вот вздрагиваю оторопев: на асфальте надпись «Соня…» – предложение проститутки. Неужели Мармеладова?
Гоголем попользовались
В конце 1990-х на Малой Конюшенной поставили памятник Гоголю. Скульптор явил талант. Гоголь его многолик: слегка ироничен, задумчив, загадочен и даже стыдлив. Четыре фонаря под старину, точно часовые, окружают памятник, творя тесный квадрат размером с тюремную камеру. Стекла в фонарях невообразимо грязны. Испытываю противоречивые чувства. На тыльной части пьедестала таким же золотом, что и «Николаю Васильевичу Гоголю»? указаны спонсоры: администрация и бизнес-герои. Маниловская страсть к известности привела к тому, что Гоголем попользовались. Лишь скульптор указан не золотом. Но радуюсь за Гоголя на пьедестале. Подобно скульптурному Крылову в Летнем саду, он со своими героями. Они рядом: ноздревы, коробочки, собакевичи… Через десять дней я вновь оказался у памятника. Фонари были вымыты. Но так же прятал лицо свое писатель…
Через год опять пошел к Гоголю. Те же грязные фонари, тот же бронзовый мэтр, погруженный в свою меланхолию. В переплеты ограды кто-то насовал окурков. За оградой, на булыжнике, валялось несколько пересохших цветов. А меж камней привилось растение – горькая полынь-чернобыльник. Стебли ее полегли, но листья оставались живы и дрожали на ветру. Полынь была одна-одинешенька.
Сильный запах хлеба
«Что такое гладиолус?» – спросила девочка на Невском проспекте, слегка смутив свою мать. И я огорчился за девочек, занятых нынче марками автомобилей. Что-то безутешное заговорило во мне…
Иду по невскому мосту в направлении Александро-Невской лавры. Поток машин непрерывный. Но выхлопа не чувствую. Слышится сильный запах хлеба. До хлебозавода не менее километра, но аромат от него все равно побеждает благодаря петербургским ветрам. Слышал его и на Невском проспекте. В городе, где был страшный голод, теперь царит запах хлеба.
Жизнь продолжается! И девочка та увидит гладиолус.
Источая святость
Александро-Невская лавра. Неспешно шествуют двое в подрясниках: один в черном, другой – в сером. К тому, кто в черном, обращается женщина: «Батюшка!» – Чернец повернул голову. – «Если вы священник, благословите».
– «Нет, я монах», – был ответ. Двое удаляются.
«Чувствуют: источаешь святость», – ухмыльнулся лукаво клеврет чернеца. Наверное, и он оденется в черное.
Радость жить
Центр Петербурга – царство камня. Собак здесь редко выгуливают. Но нет-нет да и встретишь парочку – собаку и ее хозяина.
На Владимирском проспекте увидел овчарку. Подвыпивший ее хозяин, присев на корточки, жался лицом к собачьей морде. Овчарка между тем почесалась задней лапой. Было ясно: к излияниям нежности она привыкла. В Александровском саду дали свободу таксе. Лиловый поводок волочился по ярко-коричневой дорожке. Вместе с зеленью газона это веселило глаз. Вдруг такса залаяла, изъявляя радость жить. Невольно заулыбался. Хозяйка-старушка выражала те же чувства. Радовались за собаку вдвоем, и никаких слов нам не требовалось.
Вечером того же дня была еще одна встреча. На Конную улицу вышел красавец спаниель. Любуясь им, я даже остановился. Поняв меня, благодарно заулыбалась хозяйка, одарив во взгляде сокровищами души. Здесь тоже не требовалось слов. В Петербурге умеют красноречиво молчать. Тому учит величественная архитектура. Но в молчаливом ее покое едва ли не холодная надменность. Требуются знаки человеческой любви. И счастлив тот, кто их замечает.
Петербургские аномалии
На Невском проспекте пришлось удивляться. Промелькнула быстрая бабочка: именно там, где ни цветка, ни травинки. Расположенный удивляться, отправился на площадь Искусств. Голова скульптурного Пушкина была традиционно занята. Но ба! Вместо привычного голубя на голове поэта помещалась чайка. Благодаря пернатым памятник был безобразно грязен, и требовалось срочно его помыть. На той же площади прохаживалась девчонка. «Люцифер! Иди, Люцифер!» – сердилась она на свою собаку. «Но стоит ли удивляться?» – подумал я. Собака была как собака – радовалась возможности гулять. Скандальная кличка ей вовсе не шла. Большей аномалией была девчонка, ведь ставилась под сомнение ее способность любить.
О, человек! Ты и вправду есть аномалия.
Не расстаюсь со сказкой
Как и всюду, в Петербурге есть место чуду, есть место сказке.
Деревенька, о коей писал недавно, вдруг напомнила о себе в архиве – среди многих тысяч деревень: попался документ, где она упоминалась. Затем было чудо на Большой Морской. Столь редкостная для Петербурга, мелькнула бабочка у дома Набокова, кто страстно бабочками увлекался. Вот возвращаюсь из Летнего сада, где побывал и у памятника Крылову. Баснописец здесь изображен не один: рядом герои его басен – любимый с детства сказочный мир. Выйдя на берег Фонтанки, увидел собаку в белом жабо. Красная лента была повязана на ее груди, великолепно сочетаясь с черной собачьей шерстью.
«Как зовут собаку?» – спросил я хозяйку-девочку. «Чернуля, – был ответ. – А сегодня – Артемон». – «Это из сказки?» – увлекся я. «Да», – улыбнулась девочка, одетая под Мальвину. Оставалось увидеть самого Буратино.
Петербургские причуды
Раннее утро. Литейный проспект. С рюкзаком, в шортах движется на самокате старик. Такие самокаты задумывались для детей. Похожий на мешок, цвета хаки, рюкзак напоминает о советской поре, начиная, пожалуй, с Гражданской войны. Но шорты в СССР носили лишь дети…
Представляешь себе советского мальчика. Разогнавшись на самокате, он едет сквозь толщу эпох, сам, конечно, старея.
Историки вещают о хронологической последовательности. Но эпохи не подчиняются им. И вольно смешиваются друг с другом, как краски на палитре художника. Причудливые бывают картины…
Старик тем временем исчез из виду.
Торжество света
День был солнечный, ветреный. Решетка Летнего сада волновала душу. Благодаря трепету листьев, дававших то свет, то тень, позолота на решетке сказочно играла.
Массой световых причуд жил и садовый пруд. Здесь тоже дружили ветер с солнцем. Блики на воде то вспыхивали, то кувыркались, а то рассыпались фейерверком, когда ветер налегал рывком.
Едва не растворились в тех бликах лебеди. Белые, они были тоже ярки. Вот выплыли в тень – неразлучная пара. Восклицательными знаками их длинные шеи. Время было действительно восклицать: о верности, любви и горечи счастья, обреченного всегда умирать. Впечатления благодатно касались души, ниспадая в нее потоком, ведь блики продолжали играть. День был прелестный – торжество света.
Москва в Петербурге
С Невского проспекта виднелась стена, завершая выходящий из проспекта переулок. Стена начиналась от башни: и то и другое напоминало Московский кремль. Рядом была колокольня. Не преминул пойти туда. И увидел Феодоровский собор во всем его блеске. В архитектуре читалось московское барокко. Вспомнил о Спасе на Крови, тоже видном с Невского, похожем на собор Василия Блаженного. Сам же проспект разделяет площадь Московского вокзала.
Петр I не любил Москву. Но явно не учел: в какой комфортабельной Европе ни живи, русскому человеку не обойтись без Москвы.
Санкт-Петербург–Пермь
Дарья Гармоненко 