Ольга Фатеева
Дальше – тоже тишина. Паула Модерзон-Беккер. Сумеречный пейзаж с домом и веткой. Ок. 1900. Кунстхалле, Бремен
Комки, комкаю, комковатый, скомканный. Комки невысказанного письма заполняют меня, и я хожу, чтобы выделить их, и именно по дороге в «Пятерочку», когда опаздываешь на последний спектакль старого ЦИМа, но обязательно должен попасть в магазин и домой до театра, слова группируются и звучат. Это опухолевые узлы, метастазы, диссеминированный туберкулез, воспаленные бугры под кожей. Они перекатываются, если растирать зудящие очаги пальцами, прячутся в илистое дно тела, которое оказывается бездонным. Письмо фрагментировано, разбросано неопрятными кучами. Я вырываю листы из ежедневника, сминаю, а они расправляются в углах квартиры, залетая в ванную, под раковину на кухне, под стол, брошенные с ослабевшей яростью. Рука должна напрячь разные группы мышц, выстроить последовательное сопряжение – вместо этого бледная бумага без букв скатывается с колен, а ты отползаешь в засаленные подушки, чтобы смягчить давление скопившихся шариков внутри себя. Так живут куски слов, которым никак не придать значения. И запах немытого тела, оставленный на белье за прошедшие, прожитые дни – единственное, что должно успокоить.
Я увидела дом из окна такси. Письмо как путешествие. На третьем транспортном, ехали с дочерью к психиатру. За рядами машин и низким ограждением дороги, как будто на возвышенности, этажа три или четыре. Дом повернут торцом к шоссе, кирпич – я любила цвет кирпича, красного, рыжего, серого, коричневатого, цвет земли в Испании на переходе от зимы к весне. Сухой ковыль на пустыре за дощатым забором в центре Челябинска. Наша кошка корниш-рекс, когда лысеет от стресса, показывая горячую, шершавую кожу. Дом жил без окон, как на войне. Белесые пластины крашеной фанеры запечатывали проемы окон и балконных дверей, под которыми не было балконов.
Солнце било в меня, нагревало пиджак, дочь укачало и затошнило – но не могло растопить слоистый пропылившийся пейзаж. Я выбросила этот комок к остальным в ведро.
Накануне я перестала есть. Бумажная салфетка в переплетениях случайных сгибов, промокнуть губы, пальцы. Фастфуд на ходу, между остановкой общественного транспорта и подъездом. Купить, развернуть, выбросить. Слова-котлеты, листья салата – или бумаги? – в соусе, засохший на обертке кетчуп.
Перегруженность медленными глаголами. Все эти: повернулась, наклонилась, встала, взяла, закрыла глаза, переспросила, приложила руку, сжала пальцы – под темной вуалью. В письме они замедляют действие, делают его вязким, прилипчивым, переполненным промежуточными движениями, – растянутый, рассредоточенный страх в виде несменяемого задника в засаленных, как наволочки, декорациях. Наложили стому, чтобы кормить, – воронка в желудок засасывает мир. Сок разъел буквы, чернила стеклись вглубь пищевого комка, загустели. Я продолжаю ходить, работая естественным – в смысле естества – блендером для машины производства слов, пытаясь перемешать, взболтать, взбить пену, сейчас она спустилась в длинный, запутанный пищеварительный тракт, начинила дыхательные пузыри в легких, заползла личинками под кожу.
Вокруг разноуровневые декорации пустого, брошенного мира. К стеклу вырываются подлетающие вверх капли, за ними мутный клейстер тумана, у пределов ночи – пока мы ездили и ходили, наступила ночь, – дрожат размытые огни строительных кранов и верхних безглазых этажей.
Железная передвижная кровать в романтическом лесу, на засыпанном пеплом белье автомат, колеса заржавели и замерли в ненарушимой позе. Лес полон волшебными грибами и растениями, пространство без четвертой стены одновременно закрыто и разомкнуто, контур прерван, держит отсутствующей гранью, и эта форма удержания срабатывает прочнее, чем законы и статьи. Площадь художественного высказывания зонирована, разделена на слои, и они не смешиваются, что представляется важным. Это инсталляция художника из Германии Ансельма Кифера «Зимний путь».
Метафора нынешней памяти: разобщенность, потеря формы, бреши в ребрах жесткости, которые работают не перетекающими сосудами, как можно было бы ожидать, а гуманитарными коридорами для беженцев. Каждый уходит в свой, унося наскоро собранные котомки со словами, из которых потом не сложить фраз, потому что слова чужие, из заграничной, разрезанной памяти.
Группируюсь в комок, сплачиваю опухолевые узлы ненаписанных слов. Белесое туберкулезное крошево прожгло язвы. Заткнуть комками бумажек, натрясти из ведра – под столом черное, с налипшими седыми волосами.
Стол перегородил глухой угол, на стекло снаружи, как смирительную рубашку, надели ставни. Люди разошлись кто смог, даже мертвых не осталось.
Мое письмо разорвано, разрозненно, отрыжка от селедки под шубой, в широкой вазе редкие, как те волосы, тюльпаны от мужских коллег то ли к международному женскому дню, то ли на майские праздники.
В угол от стен и ставен отдается молчание, притерпленный страх. Притерпленность не к страху, а страха. Во времена растерянности, когда начинаешь говорить из кокона, хочется объяснять слова, лепить суффиксы, проводить морфологический разбор. Здесь требуется именно притерпленность, поскольку инфинитив глагола придает процессу легковесную воздушную незавершенность, которая мыслится по недоразумению желанной, а в страхе есть тяжеловесная законченность, и ее не избыть, а лишь прервать, оставив расходящиеся швы. Притерпленность давит каменной плитой. Ненужные, никчемные ассоциации, разомкнутые в текст и в мир, бессловесные и потерянные, без права обретения. Капли вытесняют из вас воздух высотой столба давления, вопреки ожиданиям не пропорционального силе, физику отменили, законы обламываются острыми кончиками лезвий, застревают в теле. Работает радио, прорывая тишину, любая музыка возвращается бесконечным эхом, выстилая стены обессмыслившейся памятью, от которой кажется важным отказаться под воздействием морального чувства, что невыносимо и не может перестать быть.
Застрявшие комки письма с трудом проталкиваются наружу, путаются в новой, насильно обретенной дискретности. Натыкаешься на внезапные декорации волшебного леса, слепыми пальцами без букв держишься за стены, ходишь по кругу, а круг лишен целостности, но иллюзию движения поддерживают шаги туда и обратно. Центр остается свободен. Дискретность и слоистость, как водится с интуицией и предсказаниями, которые проще толковать после события, вошли в жизнь заранее. Залитые в кубы декорации к мультфильмам Юрия Норштейна. Знаки схлопнувшегося мира, в которых кто-то до нас подписал грибы, и кровать, и доски на полу. Письмо приходит толчками, раздувает газами живот. Физиология проявляет внутренние скрытые движения и работает содружественно с образами извне, важно их подбирать.
Продолжаю движение. Расселяю притерпленный страх по медленным глаголам, каждый наклон головы ослабляет элементарную частицу страха, заточает в слова, замуровывает в движения губ, языка, колыхания стенок глотки. Страх не избавляем и навсегда с нами, комкующийся наполнитель для кошачьих лотков так и выкинут забитыми словами.
Шагаю: поднять правую ногу, согнуть, выставить вперед, опустить, перенести центр тяжести – механика письма лопается, сбор пузырей по расписанию, в программе произошли изменения.
