Валерий Вяткин
Сила архитектуры в ее величавом молчании. Фото Евгения Никитина
Пушкин с нами
Памятник Пушкину на Пушкинской улице. В сквере возле него немало разных ханыжек. Вот нетвердой походкой приближается «чувак» в белой шляпе. Большая, с загнутой по бокам тульей, она не вторит несвежей одежде, всему поношенному виду «чувака». Ему под 30, но на лице значится: забулдыга с опытом.
На выступе пьедестала пушкинский том – «на мирскую потребу». Подмоченный дождем, он не имеет товарного вида. Но красный переплет привлекает внимание.
Подойдя к памятнику, «чувак» вдруг остановился, заметно качнул снятой шляпой, слегка кланяясь Пушкину. Затем с явным удивлением взял том и погрузился в чтение. Вспомнилось слово «благоговение». Прошло минут пять, прежде чем том был положен обратно. «Чувак» двинулся дальше, а походка его будто изменилась.
Ухожу и я, вспоминая начертанное на пьедестале: «И долго буду тем любезен я народу…»
Неужели все прошло?
Шагая по Невскому, задержался на мосту через Мойку. Стоящий на берегу Мойки, за ее поворотом, дом, где умер Пушкин, не был виден. Но в двух шагах была кондитерская: здесь Пушкин встречался с секундантом – накануне той страшной дуэли…
Мрачные волны плескались в Мойке. Были мрачны и тучи над городом. Мнилось, звучала пушкинская мелодия. Возвышаясь над крышами, виднелся шпиль Петропавловского собора: орудием дирижера представлялся он.
Мелодия все лилась и лилась. Но отвлекали фонари – украшения моста. Подвешенные, они раскачивались на ветру – мерно и мирно – и будто внушали: давно… и все… прошло… прошло…
Сила архитектуры
Прогуливаясь по Петербургу, любуясь творениями зодчих, испытываю перемены. Будто бы расстаюсь с духом провинциала, становясь спокойнее, самодостаточнее и гармоничнее. И, кажется, не нужны собеседники.
Сила архитектуры в ее величавом молчании.
* * *
Эстетическую радость убивает привычка. В обладании прекрасным таится опасность.
* * *
Спешат, фланируют по Невскому люди. Большинство в европейском прикиде. А вот старуха, по-русски одета. Но на коленях, с протянутой рукой. Во всем облике какая-то безнадежность. Будто готов вырваться вопль – вопль погибших при строительстве Петербурга.
* * *
Невский проспект – как андронный коллайдер: тот, что разгоняет элементарные частицы. Мчишься по проспекту, точно нейтрино. И все тебе нейтрально: и шедевры зодчих, и творения скульпторов.
Но сверни в сторону на пару шагов и увидишь, как плещутся волны в канале и тени великих предков будто мелькнут пред тобой на асфальте.
* * *
К дому на Невском прислонен массивный якорь. Моряк навсегда списался на берег. Но сны снятся морские. И якорь незаменим.
Большая перемена
Памятник Петру I у Михайловского замка: высится громадиной, впечатляет. По сторонам пьедестала бронзовые горельефы, посвященные петровским баталиям.
Гонясь за удачей, иные подходят к Петру, ухватываются за выступающие части горельефов, гладят-полируют их. «Гангутская битва» манит взяться за пятку моряка.
И год за годом брались.
А теперь гладят и задницу моряка. И та, отполированная, желтеет на черном фоне. Большая перемена.
Подходят туристы, улыбаются: наша взяла!
Жестокий Невский проспект
Десятки раз прошелся по всему Невскому. Изящество домов не перестает изумлять. Но мера явно превышена: очень многое невозможно усвоить. Здесь даже жестокость – внушать человеку его ограниченность.
Душе, бывает, некомфортно на Невском. Каждый домовладелец хотел выделиться. Получился парад тщеславия, если хотите – пир честолюбия.
Невский действительно жесток: на всем протяжении мало зелени. Точно каменный мешок.
И жаль голубей, что ищут здесь пищу. Кажется безнадежной их затея. День-деньской проспект убирают – выметают до последней соринки. А утром еще и моют.
А вот бездомная собака: впервые вижу такую на Невском. На морде ее значится: скорее, скорее отсюда!
Укротить Невский
Две доминанты правят Невским: звездная стела – с площади Восстания, блистательное Адмиралтейство – с преддверия проспекта.
Прямая, связующая их, точно натянута. И сжат кулак укротителя коня, завершившего укрощение на Аничковом мосту, из той отменной скульптурной группы.
Но кто же укротит Невский – проспект, полный излишеств?
Могила Александра Блока
Васильевский остров, Смоленское кладбище. Ищу могилу Александра Спицына, мэтра российской археологии. В администрации кладбища признались в незнании. Да и книг о захоронениях, оказалось, нет. Стоит ли удивляться. Ведь чаще хоронят по большому счету: не только прах, но и память о покойном. Может, ошибся Бродский: «На Васильевский остров я пойду умирать…»?
Отправляюсь искать наугад, наудачу. Но вот неожиданность. На одной из дорожек останавливаюсь как вкопанный. У ног моих значилось: Александр Блок. Точно окрикнули громко: «Стой!»
Смотрю не отрываясь. Прямо у дорожки маленькое надгробие: из простейшего материала, покатое, точно вырастает из земли. Булыжные камни обрамляют его. Мраморная вставка тоже неказиста: чей-то неуверенной рукой выведены крест и имя с фамилией поэта. Ни дат, ни эпитафий – суровая простота. Словно бедняки похоронили младенца. Дохнуло началом 1920-х – голодным и холодным временем, когда, тяжело больной, поэт умирал.
Вблизи же блистают мрамором и гранитом могилы тех, кто был в современной «элите»…
Вплотную с надгробием свежий крест: деревянный, снабженный иконкой. (Оставалось вспомнить из «Двенадцати»: «В белом венчике из роз…») Рядом неживые цветы – известный знак душноватого мирка. Потрудились православные активисты, неудержимые, уверенные в себе. Блока посмертно «воцерковили», совсем не считаясь с его взглядами.
Невольно пришло чувство стыда. Но четыре живые гвоздики, возложенные чьей-то трепетной рукой, утешали, как утешало четырехбуквенное «Блок».
Через две недели я вновь пришел к Блоку. Гвоздик на могиле было уже 14. Цветы много радовали, как голос зарянки, что позвенькивала на дереве…
Позже узнал, что череп поэта перезахоронили на Литераторских мостках. Прах разделили. Но бóльшая часть осталась ведь на Смоленском…
* * *
Квартал за кварталом иду по Васильевскому острову, по маршруту 47-го автобуса, о котором рассказывал Бродский. Начинаю от Смоленского кладбища, вспоминая поэта: «На Васильевский остров я пойду умирать…» И вот докварталил: вижу вывеску «Бар Бутер-Бродский». А маршрут продолжается – достигнет дома, где жил поэт. Можно дойти, не подкрепляясь в баре.
Завидую питерской кошке
На берегу Черной речки два кладбища: Тихвинское и Лазаревское. Оба обнесены каменной стеной, и вход на них платный. Кладбища разделяет пешеходная дорога. Сегодня я иду по ней. Двери для входа на кладбища слегка приоткрыты: они напротив друг друга.
Из Тихвинского вдруг вышла кошка. Степенно перейдя через дорогу, она скрылась на Лазаревском. И я позавидовал ее свободе, рассуждая о мире животных. Мир этот – единое пространство. Другое – мир человека. Полный запретов и стен, он дышит грустной неволей. Берегись, человек! Не набей себе шишек о стены.
Немилосердный Эрмитаж
Заходя в Эрмитаж как приезжий, желаешь увидеть чуть ли не все: и Леонардо, и Рембрандта, и Матисса. И мчишься от Фальконе к Ренуару, разгоняя эрмитажный воздух. Попутно думаешь: «Болван! Ты пропускаешь массу шедевров». Но и поспешного, роскошь музея тебя подавляет. «Чувствуешь себя клопом», – сказал турист в «Ложах Рафаэля».
Наконец ты на выходе. Наполненный, замотанный, виноватый.
Несносная досада
«Иду в Русский музей!» – сияет в тебе с утра торжество. И вот ты в Русском. Сознаешь важность события, имея возможность быть в музее не более раза в год.
Быстро, однако, замечаешь: экспозиция сильно обновилась. Множество работ, которых ты раньше не видел.
И не замедлила незадача. Чувствуешь: к радости твоей примешалась досада. И как же иначе, ведь постоять всерьез у каждого экспоната нет просто времени. И проносишься сквознячком по залам, ощущая сквозняк в своей голове. «Корзухин, Моллер, Кошелев…» – твердишь шепотом, чтоб не забыть новые для тебя имена, крупных причем мастеров. И признаешь свою вину перед ними, ведь иные работы создавались годами. Прекрасное переполняет тебя, но это не отменяет досаду.
Выходишь на улицу комплектным дилетантом, виня и музейных работников: жестоко так «заваливать» посетителей. Но вмешивается здравый смысл. «Зачем же? – урезониваешь себя. – Судьба, просто судьба».
На другой день я снова пошел в Русский музей. Вот только не было эйфории.
Две гармонии
Мост через Фонтанку. Скульптурный укротитель коня напряжен. Донельзя натягивает повод. На нем дождевые капли, словно выступил пот. (Оттого кажется еще живее. Говорите после этого, что оживляет лишь солнце.) В проводах, что выше скульптур, – напряжение тока. Угрожающе-мрачное небо и толчея волн на реке.
Но вот пролетели скворцы: синхронно и дружно. Стремительные их повороты – как выступление в цирке. И будто бы успокоились волны.
* * *
Многие улицы Петербурга далеки от живой природы. Здесь как в каменной клетке (к счастью, открытой). И уже не рад архитектурным деликатесам – будто химерам иль тяжкому сну. Так и на Гороховой, по которой иду. Вот дом 64, где жил Распутин… И тут осенило: скорее, скорее из этого города!
Санкт-Петербург - Пермь
комментарии(0)