Люди-капсулы. "Пустые действия" спорта и литературы

У автора всегда есть как минимум один читатель – он сам.  Борис Кустодиев. Портрет М.А. Волошина. 1924.  Государственный Литературный музей, М.

Зимняя Олимпиада в Пекине усилила чувство того, что из зрелища вынуто что-то главное. Картинка открывает нам потрясающие пейзажи: небольшие лесистые горы, солнце, снег. Лыжники бегут, карабкаются вверх, несутся со склонов. Но зрителей на трибунах раз-два и обчелся. Одни волонтеры, да и то с китайскими паспортами: иностранным болельщикам в пандемию в Поднебесную путь закрыт. Ну хорошо, нет чужих, но за своих-то поболеть можно! Не все, оказывается, так просто. Находиться на стадионе разрешается только в маске и сидеть требуется на определенном расстоянии друг от друга. Какие уж тут крики, восторг толпы, касания рук, плеч. Люди-капсулы, ничего не попишешь. Где-то совсем рядом дышит миллиардный с большим хвостиком Китай. Но внутри мешка, именуемого «Олимпиада», пусто. Участники совершают пустые действия, которые, если убрать телекамеру, решительно теряют свою значительность. Но телекамера есть, и она кодирует поведение спортсменов. Вот Большунов в гордом одиночестве катит по финишной прямой. Он поднимает палки, приветствует воображаемых зрителей. К лыжнику подбегает кто-то из тренерского штаба и передает флаг. Лыжник машет флагом и поворачивается лицом к телекамере. И может быть, миллионы болельщиков в далекой России в этот миг ликуют: первая золотая медаль в скиатлоне!

Виртуальность, в которую погрузила нас пандемия, обычно имеет бинарный характер. Мы подвешены в пустоте, но за ней, где-то вдали существуют другие люди, которые нас видят, слышат, беседуют с нами. Такую пустоту как-то можно пережить. Она не совсем пуста в своих основаниях.

Однако есть и такая пустота, которая превращает мир в полный абсурд. И она тоже действует в пандемию. Чтобы далеко не ходить за примерами, возьмем те же Олимпийские игры, хоккей. Вот нападающий выходит один на один с вратарем, делает ложный замах, уходит финтом в сторону, бросает. Гол! И диктор на стадионе заходится голосом: «Гол-гол-гол-гол!» Объявляет так, словно сейчас тысячи болельщиков взорвутся в восторге: поднимут крик, замашут руками, шарфами и флагами, захлопают, засвистят. Где-то там, в реальности, куда достигает телевизионная картинка, болельщики действительно торжествуют. Но ведут себя не так, как на трибуне. Когда они собраны вместе, людей охватывают эмоции, на которые они не способны дома. Они словно заражают друг друга своей радостью и вступают в резонанс. Слова диктора манифестируют именно несуществующие страсти. Их нет ни в реальности стадиона, ни в реальности цифры. Они – плод воспоминания, ностальгии по докоронавирусным временам. Чистая виртуальность.

Так пустота, которая являет собой несуществующее, соседствует с существующей пустотой. И их соседство близкое – такое близкое, что мы часто их не различаем. Пандемия лишь обнажила эту ускользающую от нас реальность. Но она есть. Мы постоянно сталкиваемся с ней, в частности в литературе.

Сегодня читательская аудитория катастрофически сократилась. О чем свидетельствуют хотя бы тиражи толстых журналов, доживающих свои последние дни. Стихи, рассказы, литературная критика с трудом находят потребителя. И когда, скажем, поэт имярек восклицает: «Мои читатели!», он фактически совершает действие, родственное крику диктора на пустом стадионе.

Пустота пустоты вторгается в литературу и захватывает все новые области. Однако писатель вовсе не обязан говорить глупости и повторять штампы о читателях. Из виртуальности он всегда может вернуться в реальность. А она такова, что как минимум один читатель под рукой у него есть, это – он сам!

Как бы мы ни ругали постмодерн за его пренебрежение большим стилем, за бесконечную игру и иронию, хотя бы в одном мы должны быть ему благодарны. Из области, где «литература больше чем литература», он возвращает нас на грешную землю, показывает локальный характер литературной практики. И дарит читателя в лице автора. Оппозиция «автор – читатель» требует нашего пристального внимания. В эпоху постмодерна читатель становится вровень с автором. Становится автором. Это происходит не только в «центонной» поэзии, в ready-maid, но во вполне традиционной лирике.

И все бы хорошо, однако возникают определенные трудности. Дело в том, что читатель не может полностью слиться с писателем. Читателю интересен другой, а не он сам! Встреча с полным единомышленником – это встреча с двойником, как выразился однажды филолог Сергей Аверинцев. Такую встречу желательно не допустить. В хорошем произведении мы ее и не допускаем, поскольку имеем дело с переадресацией голосов от читателя к автору и от автора к читателю. В этом его сила.

Сближение автора с читателем может быть рассмотрено еще в таком любопытном аспекте. Автор – «тот, кто», хозяин, которому подчинено произведение и все его компоненты. При желании он способен его переделать, изменить, дополнить. Читатель – «тот, с кем», он не хозяин, он пользуется уже готовым. Дистанция между исполнителем и потребителем способна сократиться до минимума, но никогда не исчезнет. Переключение с одной позиции на другую подразумевает двух акторов, которые, как мы сказали, могут существовать в лице одного человека – писателя. Автор в момент творчества – Атман. И он остается им до тех пор, пока произведение окончательно не отделилось от него, не превратило его в читателя. О читателе допустимо говорить как об ан-Атмане. Вчитываясь в текст, он, в сущности, входит в иллюзию. Мир ускользает, растворяется. И вместе с ним исчезает «я». «Я» двигаюсь по пути, отметая иллюзии в сторону: не то, не то, снова не то. И мое движение вовсе не мое, я не могу сказать определенно, что «я» есть «я». Мое «я» уходит в молчание.

Автор всегда приходит к читателю через молчание: чтобы создать текст, он должен остаться с самим собой, вступить сам с собой в диалог. В своем молчании любой автор суть двое в одном. И не только в осознании себя (когда я что-то делаю, я осознаю, что я делаю), но и в творчестве. Ведь оно неотделимо от диалога, от общения с самим собой. Впрочем, и читатель, оказавшийся в роли автора, тоже становится в похожую позицию. Поэтому никакого двойника не возникает. В уединении присутствуют двое: «я» вопрошающее и «я» отвечающее. Иначе говоря, «я» как внутренняя речь и «я» как мир.

Ханна Арендт связывает уединение с моралью. Чтобы остаться одному и не бояться встретиться с самим собой, нужна чистая совесть. Если я совершил преступление, то я встречаюсь с преступником. И никакое уединение невозможно. Это будет не уединение, а кошмар.

Мораль естественным образом входит в ткань литературы. Об этом, к слову, размышляет современный китайский ученый Не Чжэньчжао в книге «Введение в этическую литературную критику» (СПб., 2021). Совесть напрямую связана с творчеством, потому что она со-весть. Весть, по Владимиру Бибихину, – слово, приходящее к нам из мира. Совесть – тот орган, посредством которого человек слышит слова Бога, а не свои собственные. Голос Бога в нас. И в то же время она – сознание, то есть способность себя познавать, отдавать отчет себе самому о себе самом. «Знай самого себя», – было написано на храме Аполлона в Дельфах.

Именно в контексте размышлений о мире с самим собой Сократ говорит, что «лучше несправедливо страдать, чем несправедливо поступать». Категорический императив Канта тоже подводит к этому. Бытие-наедине требует нашего общения с самим собой. Иначе мы проваливаемся в одиночество. В то состояние, которое может преследовать нас не только в келье, но и в толпе, о чем свидетельствуют поэты.

Одиночество прячет ночь. Оно приводит к отчаянию.

Вернемся, однако, к нашему маятнику, движущемуся от автора к читателю и обратно. Для творчества автору необходим досуг. Когда Декарт во время своей армейской службы оказался один на зимнем постое в комнате с камином, к нему пришло вдохновение. Комната обязательно должна быть теплой, иначе какое уж там творчество! И в комнате обязательно должны поселиться двое: я и мой собеседник. В уединении звучит несколько голосов. Читатель, сам становясь автором, расширяет пространство разговора. Ведь чтобы стать автором, он должен стать творцом и, стало быть, моральной личностью.

Правда, мы знаем немало случаев, когда убийцы от идеологии увлекались стихами и были первыми цензорами, как, например, Сталин. Но вождь не мог написать ни одного стихотворения (юношеские стихи не в счет). И не мог войти в глубину, потому что на все смотрел с точки зрения революционной практики. Его высказывание о книжке Константина Симонова «С тобой и без тебя», что, мол, сборник надо было издать в двух экземплярах, один – для него, другой – для нее, лишний раз подтверждает это.

Пустота пандемии ставит нас в непростые психологические условия. Изоляция давит, отсутствие живого общения превращает мир в фантазию. Но дело ведь не только в пандемии, а в том странном пространстве, в котором оказалось культурное человечество. Литература не может совсем игнорировать нигилизм виртуальности. Но, честно занимаясь своим делом, писатели могут найти уютную гавань. Мне кажется, игры с эстетикой – нормальное занятие, дающее внутреннюю устойчивость и уединение. Хорошо прожил тот, кто хорошо спрятался, сказал Декарт.