Дверь открыла костлявая старуха с клюкой

Ли Бо говорил: «После тигра остается шкура, после человека – имя».  А.Г. Антонов. Рисунок из книги: Вардван Варжапетян,  «Путник со свечой. Повести о Ли Бо, Омаре Хайяме, Франсуа Вийоне». М., 1987.

Вот очередные истории из моего собрания.

Аревшатян Сен Суренович (1928–2014) – историк, философ. Академик, директор (1982–2007) Института древних рукописей, на весь мир известного Матенадарана. Вот к нему я и пришел, приехав в Ереван осенью 1983-го.

– Сен Суренович, я писатель. Написал книги про Омара Хайяма, Франсуа Вийона. Хочу написать про Нарекаци.

Выяснив, что я не знаю древнеармянского и совсем не говорю по-армянски, академик очень удивился:

– А вы никогда не задумывались, почему даже самым выдающимся нашим прозаикам, писавшим исторические романы, например, Деренику Демирчяну, не пришло в голову написать о св. Григоре Нарекаци? – Я молчал. – Да потому что невозможно про него написать роман!

Все-таки мне дали пропуск на месяц, чтобы я смог работать. Я приходил к открытию, а уходил, когда закрывали двери. И с каждым днем все больше сознавал свое невежество. Да и надоел я всем научным сотрудникам. Люди работают, а я под ногами путаюсь: посмотрите, пожалуйста! Переведите, пожалуйста! Скажите, а здесь что написано? Они по доброте своей помогали. В общем, я так решил: закончится месяц – вернусь в Москву, выброшу из головы глупую затею.

Каждый раз, встречая директора, я краснел. А он ничего не спрашивал. Но когда оставалось мне работать три дня, Аревшатян меня вызвал. Познакомил с главным хранителем, разрешил показать мне самый древний список «Нарека» (так армяне называют «Книгу скорбных песнопений» Григора Нарекаци, завершенную в 1002 году).

Мы с хранителем спустились на лифте в подземное хранилище («матенадаран» по-армянски и есть «книгохранилище»), вошли в святая святых, главную сокровищницу. Хранитель достал из сейфа стальную коробку, из коробки – футляр, из футляра – пергаментный манускрипт и подал мне. Когда книга легла мне на ладони, я почувствовал такой удар в грудь, что еле устоял на ногах, и внятно услышал (в сердце? в душе? в небе?): «НЕ БОЙСЯ!» И сразу все страхи мои исчезли, я поверил, что напишу свою книгу о Нарекаци. А тот древний список «Нарека», который мне посчастливилось взять в руки, переписал монах-переписчик в 1173 году чернейшими чернилами на тонком белом пергаменте, и он был дивно украшен: миниатюры полыхали цветами невероятной свежести и яркости.

Когда вышла моя повесть «Нарек» (1988), я послал книгу академику Аревшатяну. Получил ответ: «Никогда бы не подумал…» В общем, похвалил меня Сен Суренович.

Фишман Ольга Лазаревна (1919–1986) – филолог-китаист, доктор филологических наук (1965), переводчик. Ученица академика В.М. Алексеева (1881–1951), который подарил ей полное собрание сочинений поэта-небожителя Ли Бо (701–762), когда она досрочно и с отличием окончила Ленинградский госуниверситет (1941). В 1946-м Ольга Лазаревна защитила кандидатскую диссертацию: влияние Ли Бо на европейскую литературу. Преподавала в университете до 1949-го, когда началось изгнание евреев (вредители, шпионы-сионисты, врачи-убийцы).

Только в 1958-м Фишман смогла начать работу в ленинградском Институте востоковедения; тогда же издала брошюру «Ли Бо. Жизнь и творчество», на долгие годы ставшую у нас единственной серьезной работой о поэте. А все годы «темного времени» зарабатывала на жизнь репетиторством – учила китайских студентов русскому языку.

Я увидел Ольгу Лазаревну в апреле 1980-го. Сперва, конечно, пришел в Институт востоковедения, там узнал, что она сломала ногу и работает дома; мне дали домашний телефон и адрес Фишман. Я позвонил. Из раздраженного ворчанья в телефонной трубке понял, что могу к ней прийти. Пришел. Дверь открыла костлявая старуха с клюкой. Провела в комнату, заваленную книгами, свитками. Уперла палец в высокую стопку тетрадей, сшитых из листов, оттиснутых с печатаных досок.

– Вот вам Ли Бо.

– И вы можете всё это прочитать? – глупо спросил я.

– Конечно, могу, но не хочу.

А я очень хотел, но не мог. И все-таки мечтал написать о Ли Бо, кого китайцы почтительно признают одним из пяти величайших поэтов и одним из пяти величайших пьяниц Поднебесной. Для того я и приехал в Питер, к единственной в СССР исследовательнице жизни и творчества Ли Бо, чтобы услышать совет: с чего мне начинать? Как, из чего мне строить мою «Великую китайскую стену»?

Когда Ольга Лазаревна поняла, что я не аспирант, она пришла в ярость.

– Да вы просто… просто… Да как вам такое взбрело в голову?! Даже китайского не знаете, ничего не смыслите… Вон отсюда!

Замахнулась клюкой, но не ударила.

Шел я от Фишман в холодный дождь – тоже злой и полный яростной решимости: а я все равно напишу!

Четыре года писал. Просыпался, думая о Ли Бо, и засыпал, думая о нем. Повесть «Путник со свечой» вышла в 1987-м, через год после смерти Ольги Лазаревны, которой я очень благодарен за то, что она меня прогнала.

Жилин Павел Андреевич (1913–1987) – генерал-лейтенант, член-корреспондент АН СССР, начальник Института военной истории (1967–1987). Фронтовик.

Мы познакомились в 1981-м – я тогда работал в журнале «Литературная учеба», отвечал за публицистику и очерки. Придумал рубрику «Собеседник»: говорить не с писателями, но с интересными людьми – о книгах и литературе. Одним из собеседников стал и Жилин. Наружность у Павла Андреевича была внушительная, действительно генеральская: рослый, плечистый, осанистый. Но в своих трудах и мнениях генерал осторожничал: не дай бог, чтоб его мнение разошлось с линией Коммунистической партии.

Когда мы с Жилиным были знакомы уже не один год и я приходил к нему в «генеральский дом» в Сивцевом Вражке, познакомился с его женой Любовью Клементьевной и сыном Александром, Павел Андреевич в знак расположения и доверия дал мне свою записную книжку, которую хранил с войны. Разрешил кое-что выписать. С трудом я разбирал выцветшие строки:

«26 декабря 1941 г. В 3 часа утра начали наступление. В 8 ч. утра преодолели первые немецкие окопы. Из 30 домов села Чернишня остались в живых 3, остальные сожжены, дороги усыпаны минами. За Тарутино идет бой. Тарутино сожжено. Немец ушел ночью. Здесь они хотели встречать Рождество, много осталось елок с украшениями, груды бутылок.

27 декабря. Сегодня убили замполита Гусева. Гусева мы похоронили у памятника русским воинам 1812 года, его поставили на деньги тарутинских крестьян...»

Не думал солдат Жилин, копавший окопы на Бородинском поле, где сошлись в великой битве армии Кутузова и Наполеона, что 24 июня 1945-го станет участником Парада Победы, будет чеканить шаг по граниту Красной площади – правофланговый в шеренге Академии имени М.В. Фрунзе. А ближе к полуночи загромыхает салют из тысячи орудий, небо расцветят тысячи прожекторов, поднимутся полтысячи аэростатов. Я помню тот салют, мне было четыре года.

Потом, став военным историком, Жилин много писал о войне 1812-го, стал лауреатом Сталинской премии (1952), но в ряду славных отечественных историографов ему не суждено остаться. Павел Андреевич и сам это понимал. Он ведь читал, помнил Лукиана из Самосаты (XI век н.э.), его наставление будущим историкам («Как следует писать историю»):

«Да будет мой историк таков: бесстрашен, неподкупен, независим, друг свободного слова и истины, называющий, как говорит комический писатель, смокву смоквой, корыто корытом, не руководящийся ни в чем дружбой или враждой, не знающий пощады или жалости, ложного стыда или страха, справедливый судья, доброжелательный ко всем настолько, чтобы никому не давать больше, чем он того заслужил, чужестранец (пока он пишет свой труд), не имеющий родины, не знающий никакого закона, кроме самого себя, не имеющий над собой владыки, не мечущийся во все стороны в зависимости от чужого мнения, но описывающий то, что есть на самом деле».

Вот интересно: всяких разных институтов истории у нас много. А историков?