Огонь из слов. Невеселые истории из жизни Юрия Олеши и Виктора Шкловского

Юрий Олеша – может быть, самый несчастный из всех, кого я встретил.

Вот очередные истории из моего собрания.

***

Олеша Юрий Карлович (1899–1960) – писатель. О нем написано куда больше, чем он сам о себе написал. Одна книга Аркадия Белинкова («Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша». Мадрид, 1976) чего стоит! Все верно: и сдача, и гибель, и предательство друзей, и осанна палачам! Но ведь это его рукой написаны «Зависть» и «Три толстяка»! И эта рука – большая, жилистая – начертала мне на «Трех толстяках» с прянично-праздничными иллюстрациями Владимира Конашевича царственно-дарственную надпись. Это было в гостинице «Националь», где служил гардеробщиком мой отец. А «Националь» был и Олимпом, и Парнасом столичной интеллигенции и богемы. Одним из «небожителей» знаменитого ресторана был, конечно, Олеша. Много раз, сидя в глубине гардероба, я видел, как отец подает пальто Юрию Карловичу и шляпу. И однажды, заранее припася «Трех толстяков», попросил писателя написать мне несколько слов.

– А где сам ваш сын? К барьеру! – Он кладет книгу на широкий барьер, куда посетители кладут верхнее платье. Отвинчивает колпачок авторучки и быстро, огромными, какими-то афишными буквами, яростно пишет: «ВАРДВАНУ С (видимо, «ПОЖЕЛАНИЕМ», которое пропущено) БОЛЬШИХ УСПЕХОВ В ЖИЗНИ. АВТОР ЭТОЙ КНИГИ Ю. ОЛЕША. 18 сент. 1956». И повторяет мне:

– Я Олеша. Когда-нибудь кому-нибудь так и скажете: «Был такой…»

Что-то еще хотел добавить, но только махнул рукой.

Однажды я встретил Юрия Карловича на Малом Каменном мосту – зимой 1954-го: я учился в шестом классе (мальчики и девочки еще учились в разных школах), было очень холодно, и видно, что Юрий Карлович замерз в старом пальто, клетчатый шарф размотался, шляпа низко надвинута на лоб.

Я поздоровался. Он удивился. Что-то пробормотал. Встречал я его и в Лаврушинском переулке, и в Климентовском, и на Полянке… Здоровался, и Олеша каждый раз удивлялся.

Конечно, мы не были знакомы. Но я чуть не всю жизнь чувствую присутствие Олеши в моей жизни: его книгами, воспоминаниями о нем его друзей и недругов, всей его неприкаянностью, его щедростью, его нищетой. Он, может быть, самый несчастный человек из всех, кого я встретил.

***

Шкловский Виктор Борисович (1889–1984) – один из патриархов советской литературы, а печататься начал задолго до нее, в 1908-м; по «гамбургскому счету» (это ведь он предложил писателям честно судить себя, как цирковые борцы, без всяких показных чемпионатов, без публики, сами в честной борьбе решают, кто сильнее) он – один из самых интересных личностей в русской литературе ХХ века. Он и внешне похож на циркового борца, на силача, свалить такого непросто. И вот к такому человеку 3 сентября 1981-го я пришел после многих долгих переговоров по телефону, таких примерно:

Виктор Шкловский – мастер игры в смыслы. Фото РИА Новости

– Очень старым. Это хуже, чем плохо.

– Вы обещали нам (то есть журналу «Литературная учеба», где я тогда работал) рассказать о «Серапионовых братьях». Когда мне удобнее к вам прийти?

– Лучше всего совсем не приходить.

– Тогда я больше не буду вас беспокоить. Извините.

– Да нет, это я не прав, обещал ведь… Что ж, приходите. Завтра приходите.

– В каком часу?

– В любом плохо. Но вы приходите к часу.

Старый голос, очень глухой, далекий, трубку приходится вжимать в самое ухо, кажется, вот сейчас голос, возвестивший о себе криком еще в прошлом веке, прервется, исчезнет. И назавтра этот голос, такой же далекий, хотя я близко от Шкловского, в его кабинете (он жил в писательском доме в Лаврушинском переулке). В соседней комнате говорят про какой-то фильм, а Виктор Борисович рассказывает (так и хочется сказать – вспоминает) про Анну Каренину, Вронского, про то, как Лев Толстой был очень несчастлив в семейной жизни и не знал, как сделать людей счастливыми:

– Каренин в начале романа читает английский роман, где некий баронет в конце концов добивается своего английского счастья. Толстой описывает это иронически. Помните? А как Левин прячет ружье и веревку, чтобы не покончить с собой? Вот какая штука… Когда Лев Николаевич умирал на станции Астапово, он не велел пускать к нему Софью Андреевну. Она смотрела на него сквозь стекло. Сохранилась кинохроника, я видел ее, попросил логопедов расшифровать по движениям губ, что она говорит мужу, – они мне объяснили: она говорит по-английски, отрывисто. Но те логопеды не знали английского, и я до сих пор пытаюсь понять, что Софья Андреевна говорила Льву Николаевичу.

Я знал трех жен Горького: Желябужскую, Андрееву и Закревскую. Когда они все вместе пришли к Алексею Максимовичу, он спросил: «Значит, я умираю?» Он имел в виду, что сидят три его жены и не ссорятся.

Горький – большой писатель, но он не Лев Толстой. Если вы читали «Гамбургский счет», то понимаете… А Константин Симонов крепко разругал мою книгу на съезде писателей. Что его рассердило? Простая мысль, что оценки писателей – это дело самих писателей. А у нас вместо «гамбургского счета» ввели государственное обозначение человека орденами и Сталинские премии. Стали награждать, а не честно сравнивать, как бегунов или тяжелоатлетов. Нельзя написать про бегуна, что он талантливый – надо знать, за какое время он пробежал дистанцию. А мы? Мы со страшной скоростью возводим писателей в классики. Потом забываем, теряем. Мы разгромили Зощенко. Но ведь его герои не исчезли, они были и есть. На месте Зощенко до сих пор ничего не выросло – мы выжгли это место в литературе, как выжигают лес. Мы истребили Ахматову. Я раскрываю «Литературную газету» – она мне непонятна: это возня писателей, которым выдали справки с печатью, что они большие писатели.

Нельзя заставить любить Демьяна Бедного, а Сергея Есенина не любить. Конечно, и Есенин любил, когда его хвалили. По-своему образованный, немного говорил по-французски. Пестрый человек. Жалкий человек. Двойственный человек. Несчастный, хотя его любили женщины. Меня не любили. Дружил с вралем Блюмкиным. Когда кто-нибудь из писателей сильно уж врал, говорили: «Ну, опять завел Блюмкина!» Блюмкин – никакой человек. Но он убил Мирбаха и ужасно напугал Ленина – Ленин приехал извиняться в германское посольство в тапочках.

После речи Симонова меня несколько лет не печатали; пришлось продать библиотеку Союзу писателей – с уговором, что ее не разрознят. А недавно пришел в Союз, оказалось, моей библиотеки больше нет. Если будут отмечать мои девяносто лет, пусть Союз писателей подарит мне хотя бы список книг, которые были моей библиотекой. Странно: книг становится все больше, а людей, умеющих читать книги, все меньше. Даже среди писателей.

Еще два раза я был у Шкловского. Он говорил про Герцена, Гоголя, Маяковского. Было удивительно видеть, как из выражения лица, шевеления пальцев, бровей, губ рождаются мысли:

– Люди – новоначинания. Как реки. Это надо понять. Есть скучная игра, в которую играют пенсионеры во дворе, – домино: «шестерку» ставят к «шестерке», «пусто» – к «пусто». Ставите камень к камню, но ничего не строите. Вы не можете изменить смысл того, что подставляете. Игра одномысленная, односмысленная, в ней нет гениального хода конем.

Если вы хотите писать для народа, пишите для себя. Но надо знать, как это трудно – каждый раз писать заново. Человек создает себя, пока пишет. А если вы будете повторяться, вы проиграете свой талант в домино.

Шкловский всю жизнь играл в смыслы, в слова – это и была его жизнь. Проиграл ее Виктор Борисович или выиграл? Кто же ответит? Не Шкловский похитил огонь у богов, а Прометей, но мало кто мог так добывать огонь из слов. Я это видел.