Отпуск как репетиция небытия. Как выйти из своей оболочки и рассмотреть себя со всех сторон

Жизнь в слепом пятне чужого города и бытия освобождает. Казимир Малевич. Городок. 1910-е. Саратовский художественный музей имени А.Н. Радищева

Чистая ненадеванная одежда вернулась из отпуска, влезла в шкаф и распространяет теперь там запах чужого дома. Любой чужедомный запах в своем шкафу будет с добавкой затхлости и чего-то трудно определимого уже на следующий день, когда открываешь дверцы, чтобы одеться на работу. Дождь налетает с усилиями, уходит временно, запутывается в домах на линии горизонта, где видны молнии и ветер. Ближний ветер шумит на балконе, а дальний разметал ветки, с большой задержкой является гром.

Каждый отъезд – репетиция умирания. Домой вернешься, есть шанс, на это намекает конечность отпуска, в которую приходится верить. В тот же самый отпуск – уже никогда, даже если в тот же номер в отеле, в тот же дом. Бывает такой дождь, что ты его видишь мелкими пятнами на асфальте. Идешь и смотришь в землю, на свои кроссовки, на вчерашние лужи с подсыхающими ореолами, глядишься в неровно пропитанный тротуар. И вдруг посреди стареющих, то сливающихся, то прерывистых контуров замечаешь новые, свежие, яркие и мелкие крапины.

Аэропорт прибытия, зона прилета, стекло стен, прозрачные несообщающиеся сосуды: через неделю, через две, через пару дней ты будешь в соседней ячейке, запомнить сбывающееся предчувствие. Накануне обратного вылета не спится, как будто, если не ложиться спать, не придется собирать вещи. Детективы до четырех утра в этом хорошо помогают. Задача – тормозить ЦНС, загасить электрическую активность коры головного мозга, предагония. А потом сладкое мучение с придавливающей болью в темени и тошнотой растягивается еще на день возвращения и рабочий день после.

Ногти с отросшим маникюром выглядят вполне прилично, но глубина оголившихся лунок и искривление пластин, где под новым лаком сохранилась старая основа, выдают недели. Под будильник задохнуться в паузе. Секунды сопоставления: эскалатор в аэропорту на выход в город – собрать вещи, до прихода хозяйки два часа. Терминальная пауза есть в метро: выходишь из предпоследнего вагона, ровно напротив арки к станции, торопишься на работу, а тебе навстречу высокий мужчина в очках и с густыми, во все стороны кудрявыми волосами. Проход в арке широкий, но вы уперлись друг в друга и не можете разойтись, а двери вот-вот закроются. И агония накрывает безвоздушными судорогами.

Самолет задержали на четыре часа, купаться больше не можется, в кафе торопишься скорее съесть весь заказ, подгоняешь десерт и кофе, не допив, оплачиваешь счет. Пять кругов на колесе обозрения, уже 50 минут, в кабинке кондиционер, под ногами пирс, кирха, огненная черепица, а наш бывший дом, куда заехали следующие жильцы, так и не виден. Потерянное время, которое, как каждый день рождения, приближает к смерти. Разрыв на мониторе электрокардиографа. И наконец, дамы и господа, мы готовы к взлету, просим проверить вас, что ремни пристегнуты, столики убраны, открыты шторки на иллюминаторах, а откидные спинки кресел приведены в вертикальное положение. На два часа ты пропал с радаров. Если приземлишься, можно реанимировать, – клиническая смерть обратима.

У Оливии Лэнг в «Одиноком городе» я нашла два сочувствующих друг другу образа, которые расположены в соседних абзацах, в недалекой близости один от другого, один за другим: заиленный и слепое пятно. Лэнг перебирает слова и конструкции, синонимичные в ее понимании заиленности, с одной стороны, углубляя метафору, с другой – раздвигая ее: комната с вечно не запертой дверью, периодически затопляемый морем грот. Представляю наш дом, который мы снимали в Кранце, наполненным илом. Ил устилает полы, копошится в саду, налип на листья огурцов, забил лепестки гортензии, вываливается из холодильника, колышется склизкой массой в ванне. Ил оседает годами, десятилетиями и спрессован в плотную мохнатую корку, на которой поскальзываешься при каждом шаге. Однажды я наступила на такую в море. И поторопилась уйти. У меня сразу возникли очень физиологичные ассоциации с корками на отечных, толстых, неповоротливых голенях, испещренных трофическими язвами, часть из которых зарубцевались, и по ним ты ступаешь.

Поиск в предыдущем документе выдает мне четыре случая использования словосочетания «клиническая смерть», в этом фрагменте получается пятый. Злоупотребляю аналогиями, можно обвинить меня в излишней профдеформации, а можно сослаться на саму смерть как сильнейшую мотивацию к жизни. Давайте поселимся напротив кладбища, чтобы хотеть жить.

Лэнг пишет про слепое пятно «бытия других, их шумной близости», рассказывая, как люди «исчезают в больших городах, на глазах у всех, прячутся у себя в квартирах» . Она описывает съемное субарендное жилье, где живут вещи прошлых хозяев, создававших те дома, где мы оказываемся сейчас по случаю. Это опыт отпускного жилья через Airbnb, когда хозяин съезжает на время, делится с вами ячейкой, скорлупой и содержимым, давая возможность прорепетировать небытие.

Слепые пятна мерцают, как мерцают через шторы фонари и салюты. Первые две ночи в нашем ненашем доме в Кранце дочь спит со мной на большой кровати, из этой комнаты стеклянная дверь, как на балкон, уводит в сад, мы вдвоем, дом тихий, не шевелится, снаружи нас обегают по дуге гудящие машины, гуляющие громкие голоса и всполохи света, чередующиеся с набегами теней. Через сон врывается слепящее сине-красное мерцание, расплывающееся сквозь легкую разноцветную штору. В пустом чужом доме я спросонья успокаиваю дочь, что это светомузыка на дискотеке, потом решаю, что это салюты. Беленые стены, сохранившие структурность, необработанность камня, слепят красным и синим, многократно умноженным колыханием штор, ветром в полуоткрытую дверь – наружная калитка в сад запирается на щеколду, без замка, с улицы сюда может зайти кто угодно. Машина полиции, оказывается, стоит неподалеку, голоса в мегафоне подтаивают в самолетном гуле, аэропорт Храброво в 20 минутах на такси. Сад и близкий аэропорт мгновенно срабатывают во мне и отзываются родным городом, из которого давно уехал после детства, где так же близко аэропорт, и едешь туда ты мимо родительского сада на четырех сотках. В белом доме без дверей, пока хозяйка вышла, чувствуешь себя в гробнице, несмотря на разомкнутость контура дома, на связь всех помещений со всеми, на явственную траекторию выхода, вычерченную из комнаты через сад на улицу, и мигающие разноцветные полицейские огни, как на карте, показывают путь. Гробница не случайна, ты сам добровольно временно похоронил себя здесь, пока лето не закончилось.

Жизнь в слепом пятне чужого города и бытия освобождает, как заранее оговоренное предсмертие. Внезапные, откуда взявшиеся силы текут густыми соками, чужое окружающее податливо и проницаемо до известных пределов, ровно настолько, чтобы, например, выйти из своей оболочки и рассмотреть себя со сторон, с правой, с левой, зайти сзади, заглянуть в подмышку, почесать под коленкой. Или оголтело работать, как будто боясь не успеть. И страху есть от чего взяться: слепые пятна принимают на время, впускают в себя, проницая города и местности кругом, а потом засасывают, если в нужное время не выбраться.