Дырочка в железном занавесе. Про страсти-мордасти Фестиваля молодежи и студентов

Проезд шеренги украшенных грузовиков с гостями фестиваля по Москве. Фото РИА Новости

Вряд ли современные читатели представляют себе, чем в далеком июле 1957-го был для москвичей Фестиваль молодежи и студентов. Да, по большому счету – политическое шоу, обязанное продемонстрировать все преимущества нашего строя. Но власть и партия хотели одного, а народу нужно было совсем другое: посмотреть на иностранцев, потрогать их руками, убедиться в том, что на свете полно людей, вполне на нас похожих.

А может, и не совсем похожих – кто его знает? Во всяком случае, наша соседка по подъезду, ехидная Наталья Сергеевна с подковыркой вопрошала жаждущих посмотреть на «настоящих» французов и англичан: «А ты что – рога у них надеешься увидеть?»

Про рога никто не думал, но открытия фестиваля все ждали с нетерпением. Вот что писал в репортаже колумбийский журналист Габриэль Гарсиа Маркес, проникший на фестиваль, как он сам признавался, «контрабандой» и ставший через четверть века лауреатом Нобелевской премии по литературе: «Фестиваль стал спектаклем для советского народа, в течение 40 лет оторванного от всего света. Все хотели увидеть, потрогать иностранца, удостовериться, что он сделан из той же плоти и крови…»

Москвичей в иностранцах поражало почти все: они были гораздо более раскованны, красиво одеты, у молодых людей часто были бороды, а у девушек – «лошадиные хвосты», что совсем не поощрялось в советском быту.

Я в то лето категорически отказывался ехать в лагерь на вторую смену (открытие фестиваля намечалось на конец июля), а поехав, не мытьем так катаньем добился от родителей того, чтобы меня «забрали из лагеря пораньше». Во всяком случае, в день открытия фестиваля я по праву аборигена Ярославского шоссе (еще не ставшего проспектом Мира – это случится чуть позднее), сидел на деревянном заборе, огораживавшем затеянную какое-то время назад стройку.

Это были годы, когда деревянные одно- двухэтажные домишки в этой части будущего проспекта Мира сносились один за другим, уступая место каменным зданиям, уже не страдавшим от «архитектурных излишеств», но еще не превратившимся в безликие шеренги хрущевок, спустя год-другой заполнивших собой все свободное пространство Москвы.

Деревянный забор, на котором я уселся, чтобы вблизи наблюдать проезд шеренги украшенных грузовиков, полных «гостей фестиваля», был новенький. Машины по шоссе двигались не слишком быстро, люди в них взмахами рук и криками приветствовали плотно стоявших на тротуарах москвичей. А я, как помнится, все время подскакивал, упираясь пятой точкой во что-то не слишком удобное, и тоже кричал, кричал!..

Как потом оказалось, я всю церемонию проезда фестивального «поезда» просидел на большом, к счастью, загнутом гвозде.

Вообще Москва интенсивно преображалась: сносились (не всегда обоснованно) старые здания, а еще не начавшиеся новостройки огораживались глухими заборами. Как там распоряжался в ожидании ревизора гоголевский городничий? «…поставить соломенную веху, чтобы было похоже на планировку. Оно чем больше ломки, тем больше означает деятельности градоправителя…»

В ожидании гостей фестиваля деятельность «градоправителей» кипела вовсю. В городе становилось все меньше народу: студенты были отправлены на условную «картошку» – сбор урожая, а сомнительный элемент выселен за 101-й километр. Впрочем, карманники постановили на период фестиваля «не работать». Поговаривали, что где-то на юге такое решение принял подпольный съезд «авторитетов». Решили не срывать международное мероприятие, а заодно – поостеречься: хватать-то будут без разбора! Труднее было с дамами легкого поведения: для них фестиваль – самая работа. Нашлась альтернатива: их ловили и «портили» им прическу, с выбритой проплешиной не особо поработаешь в их профсоюзе.

Такие славные плакаты были развешены тогда по столице.  Репродукция © РИА Новости

Целенаправленно, по разнарядке было решено завезти в столицу диких птиц. По столичным площадям должны разгуливать стаи голубей, как в Риме или Париже. Должны – и точка! Люди, отвечающие за это мероприятие (были и такие, назначенные по линии горкома комсомола), вспоминают, что за несколько месяцев в город было завезено около 100 тыс. голубей! Были даже построены уличные голубятни, а дворникам выдан специальный «фураж». А так как дикие птицы плохо привыкали к столичной жизни и часто попадали под машину, на дорогах появился знак: «Осторожно, голуби!»

На концертных площадках города играл не то чтобы запрещенный в СССР, но не слишком поощряемый партией и комсомолом джаз, а со сцены Зеленого театра вместе с «Подмосковными вечерами», ставшими практически символом фестиваля, звучали песенки на всех языках Земли. И бог весть о чем там пелось – может быть, было даже что-то абсолютно антисоветское!

Все хотели общаться с делегатами фестиваля. Дворы гостиниц «сельского типа», расположенные в районе Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, где жили гости, с утра до поздней ночи были заполнены москвичами, и никакая милиция вместе с дружинниками общению помешать не могла. Хотя по Москве и ползли тревожные слухи (как представляется, придуманные «органами» для того, чтобы сократить это самое общение). Шептались, что в толпе кто-то колет москвичей. Чем колет и зачем колет – было непонятно, но, как говорит русская пословица, дыма без огня не бывает. Однажды моя старшая сестра, еще вполне себе незамужняя, хотя и взрослая девица, пришла домой в слезах: ее в метро укололи! Наша бдительная, немного склонная к панике мама потащила ее в поликлинику, потом в милицию – писать заявление. Ничем все это, разумеется, не кончилось, кроме испуга. Просто в Москве было достаточно много шутников, которые решили воспользоваться ходившими по городу слухами…

Фестиваль стал дырочкой, прорехой в железном занавесе. Но он закончился, и все вернулось на круги своя. Снова дружинники боролись на центральных улицах со стилягами, разрезая им ножницами брюки «не того фасона», снова люди с неприятным удивлением смотрели на обнявшуюся парочку, подозревая ее в самых неприличных намерениях, снова джаз стал «несоветской музыкой»… Но атмосферу нескольких недель фестиваля у людей отнять было уже невозможно.

Еще одним напоминанием о фестивале стало появление в роддомах множества очень (и не очень) смуглых младенцев, которые в народе получили коллективное имя «дети фестиваля». Но это уже в мои отроческие воспоминания не входит…