Пионер и патриарх. Елейная история про Пимена

Патриарх Пимен производил впечатление величественного старца.  Фото РИА Новости

Мои впечатления смутны. В один из вечеров мы с родителями были в гостях и после традиционного застолья вместе с хозяевами вышли прогуляться по столичному району. На Бауманской площади сиял трепещущими огоньками в окнах Елоховский собор. Из распахнутых дверей доносилось хоровое пение. Вероятно, был какой-то церковный праздник. И вся наша компания направилась в эти открытые двери.

Собор был полон народа, в основном, разумеется, толпились старухи, но присутствовали также особого рода мужчины – все с бородами, в очках и при шляпах. Был такой тип столичной интеллигенции, своим внешним видом показывавший, что они находятся в состоянии «внутренней эмиграции» по отношению к советской казенщине.

Стояла длинная очередь, и мы пристроились в хвосте. Это был какой-то неистребимый инстинкт – вставать в любую очередь, которая попадалась тогда на пути. Встали и в эту.

Вот что я помню. Величественное кресло с резными подлокотниками, под балдахином. В кресле сидит коренастый старик с бородой, в позолоченных облачениях и белом куколе. Старухи из очереди подходят к нему, целуют руку, а бородач взмахивает запястьем и проводит кисточкой по лбу молитвенниц.

Подошла и моя очередь. Бородатый дед в белой шапке двинул ко мне руку, дотягиваясь своим помазком. Повеяло крепкой смесью ладана и нафталина. Я почувствовал, как у меня на лбу появился маслянистый след: один мазок, потом другой – крест накрест. Старик, оставивший влажный след на моем лбу, и был патриарх Пимен.

Потом ко мне подошла какая-то старушка и сунула в руку кусочек черного хлеба. Маленький кубик бородинского был чем-то так замаслен, что скользил между пальцами. Я сжал его в кулаке, но бабуля следила за мной, мне было неловко ее обижать, ведь она смотрела на меня так участливо, и, преодолевая брезгливость, я проглотил этот хлебный кубик. Признаюсь, то был первый и последний раз, когда я участвовал в церковных обрядах.

До сих пор не знаю, на какое событие я попал, да и не пытался узнать. Важны не факты, не детали, а общее ощущение того, как словно бы заглянул в нору к белому кролику. Нет, в те годы посещение церкви уже не было скандальным, вызывающим поступком. Входить в церковную ограду уже не боялись. Бывать на богослужениях, сосредоточенно слушать колокольный звон или просто интересоваться религиозным искусством было даже модным среди столичной интеллигенции. Многие посещали церковь просто из любопытства, вроде как на экскурсии.

Москвичи ездили на выходные в Загорск и там, в Троице-Сергиевой лавре, приглядывались к «потустороннему» миру богомольцев. Других способов увидеть какой-то другой мир, не похожий на нашу обывательскую повседневность, не было. Заграница все еще оставалась мифом о загробной жизни. Несколько раз я покупал в церковной лавочке в лавре алюминиевые крестики – примерно с тем же намерением, с каким сегодня привозят из туристических поездок магниты на холодильник. Кажется, стоил простенький крестик копеек 15, что-то такое. На шею я его, конечно, не вешал, носил в кармане, пока он не терялся.

Свои диковины я показывал одноклассникам. Впрочем, однажды за это и пострадал. Пострадал неопасно, но обидно. Мою добычу, привезенную из лавры, увидела учительница. У нее была привычка щипать младшеклассников за щеку, и чем больше было ее отвращение к тому или иному безответному малышу, тем глубже впивались ногти в детскую кожу. В тот раз, когда она обнаружила у меня крестик, она хорошенько выкрутила мне щеку своими стальными ногтями.

И еще о крестах. В 1970-х годах, бывало, горожане отправлялись в рейды по деревням, чтобы скупать у колхозников домашние иконы и другую религиозную утварь. За сравнительно небольшие деньги можно было раздобыть у наивных деревенских старух довольно ценные «доски». Но к 80-м годам избы уже изрядно обчистили. Найти что-то стоящее стало почти невозможно.

В советское время в Троице-Сергиевой лавре собирались в основном гражданки пенсионного возраста.  Фото РИА Новости

Имелось у соседа еще и несколько икон, впрочем позднего, малоценного письма. Однажды все же нашелся покупатель, барыга, который двигал находки дальше, интуристам. Он вошел в квартиру крадучись и вдруг отпрянул, увидев висевшую на гвозде в коридоре армейскую фуражку. В полумраке коммуналки ему показалось, что околыш у фуражки – синий. «У вас милиционер живет?» – спросил он сдавленным шепотом. И бросился вон. Сосед сам испугался, хотя знал, что это моя фуражка, которую мне кто-то подарил для игр, и ночью куда-то вынес крест и иконы. Впрочем, и тут не было никакой политики, просто боялись попасться на спекуляциях. «Госужас» еще жил в душах. С тех пор в нашей квартире не водилось религиозного антиквариата.

Вся эта церковная потусторонность перестала мне быть интересной как раз тогда, когда страна прощалась с социализмом и приветствовала блудную дочь – религию. В 1988 году Русская православная церковь при поддержке Советского государства торжественно отметила 1000-летие Крещения Руси.

Для меня это воплотилось в глянцевых проспектах, которые я листал на Международной книжной выставке на ВДНХ. Плакаты и открытки, оставшиеся с 70-летия Великой Октябрьской социалистической революции, лежали вперемешку с печатной продукцией, рассчитанной на Запад, и рекламировали «останки» старой России, храмы, монастыри. На парадных фотографиях был патриарх Пимен, чопорный, статный, были и кадры с его встречи с Горбачевым. За тот год многое изменилось. Шла перестройка, пропаганда работала с новым материалом, хотя и старыми методами.

Памятники культуры всемирного значения на иллюстрациях были еще облупленными, без куполов, но бумага, на которой отпечатаны фотографии, лоснилась от отличного финского качества. Все это отдавало лицемерием. Получалось, что реклама социализма с человеческим и немного «божественным» лицом зависела исключительно от качества бумаги и типографской краски, изготовленных на капиталистическом Западе.

Так закончились мои неформальные отношения с Русской православной церковью. И начались формальные – вежливые, но холодные.