Ольга Елагина
Блогеры и коучи окончательно сменили поколение дворников и сторожей. Фото Pixabay
Локдаун 2020 года особенно хорошо подчеркнул, что смена творческих поколений завершилась. Поколение дворников и сторожей окончательно сменило поколение блогеров и коучей. Первые «молчали, пока шла торговля всем», вторые без умолку вещают и продают. Петя продает мастер-классы по кинцуги, Маша учит правильно смотреть на картины, а Катя знает, как написать бестселлер за 30 дней. Нет, я уверена, что Петины кинцуги прекрасны, а Катины советы полезны. Но все равно скорблю по «эпохе мастера».
У современного русского философа Александра Секацкого есть пассаж о шестеренках в часовом механизме. Мастер XVI века покрыл их тончайшей резьбой, которой суждено было оставаться сокрытой от взора. Этот творческий акт был художественно бескорыстным. Так Гауди трудился над отделкой шпилей, которые не будут видны никому, кроме ангелов. Так Хлебников засыпал на наволочке, набитой рукописями, не беспокоясь о том, что их нужно продать.
Сегодня творец озабочен продвижением намного сильнее, чем созиданием.
|
|
Пример художественно бескорыстного творческого акта – тщательная отделка архитектором Гауди шпилей, которые видны разве что птицам и ангелам. Фото Pixabay |
– Как писателю определить свою целевую аудиторию? – один из самых печальных вопросов на писательских семинарах, который я слышу. И ответ на него – никак не определить. Не определять.
Если начинать с этого вопроса, то лучше вообще не начинать. Потому что этот вопрос связан со свободой творчества. Не свободой внешней – от власти, обстоятельств и денег, а о свободе внутренней. Свободе создавать то, что должен.
Даже советская цензура не была столь губительна для внутренней свободы художника, как цензура рынка. При советской цензуре нельзя было опубликоваться, если шел не в строю. При цензуре рынка опубликовать можно что угодно... но вдруг не купят? Опасность этой цензуры в ее неочевидности. Художник натягивает на себя оковы совершенно добровольно: вы только скажите для кого – я подстроюсь. Другое дело, что все свободно сотворенное может иметь покупателя.
Внутренняя свобода – то, что свойственно любому настоящему художнику. (Хотя она может быть разрушительна для личности. В одном из интервью Юрий Мамлеев сказал, что когда прочитал своих «Шатунов», то пришел в ужас. Как личность пришел в ужас, а как писатель, видимо, не мог не написать.) И озабоченность целевой аудиторией – этакая лакмусовая бумажка на подлинность.
Поэтому на вопрос: «Знаете ли вы, кто ваш читатель?» единственный правильный ответ: «Тот, кто умеет читать».
В романе не самого прекрасного писателя есть одна прекрасная и страшная сцена. Художник сидит у трупа своего только что умершего сына и разглядывает его лицо. Поначалу глаза художника застилают слезы, но постепенно он проникается идеей написать своего ребенка. Он берет краски, кисти и за одну ночь пишет картину «Мертвый ребенок». В процессе работы слезы его высыхают, он увлекается и, наконец, удовлетворенный, УЛЫБАЕТСЯ своему творению.
|
|
Для творца художественное переживание важнее события: «Подождите, так красиво горит!» Фото Pexels |
Это та самая примета творца, которую исследователи называют творческим зрением. У всех – разной остроты. У одних оно было возведено в абсолют. У других проявлялось стихийно.
Помню, как у моего друга-художника горела дача. Сбежались соседи, кто-то пытался засыпать огонь землей. Но он остановил их, сказал: «Подождите, так красиво горит!»
Так и нужно гореть. Насмерть. Зато красиво.
Самый идеальный, бескорыстный, беспримесный творческий акт описан в рассказе Хорхе Луиса Борхеса «Тайное чудо». Герой, стоящий у расстрельной стены, загадывает свое последнее желание. Он просит Бога дать ему время дописать пьесу. И Господь выполняет его желание – останавливает время.
«Господь совершил для него тайное чудо: немецкая пуля убьет его в назначенный срок, но целый год протечет в его сознании между командой и ее исполнением. От растерянности Хладик перешел к изумлению, от изумления – к смирению, от смирения – к внезапной благодарности... Он трудился не для потомства, даже не для Бога, чьи литературные вкусы были ему неведомы. Неподвижный, затаившийся, он прилежно строил свой незримый совершенный лабиринт. Дважды переделал третий акт. Выбросил слишком очевидную символику – бой часов, музыку. Ничто ему не мешало. Он опускал, сокращал, расширял. Иногда останавливался на первоначальном варианте... Он закончил свою драму. Не хватало лишь одного эпитета. И он нашел его. Капля покатилась по щеке. Хладик коротко вскрикнул, дернул головой, четыре пули опрокинули его на землю».
Жан Даниэль 
комментарии(0)