Печальная прогулка из Джакарты в Батавию

Губернаторский дворец в старом городе – островок европейской истории в океане национальной самобытности.  Фото Reuters

Я стояла на центральной площади в старой части Джакарты, а в воздухе мимо проплывали мыльные пузыри. Над пространством площади господствует дворец генерал-губернатора Нидерландской Индии – так раньше называли Индонезию. Меня интересовал не парадный вход, а низенькая дверь в теперь почти вросшую в землю пыточную. Там до наших дней сохранились кандалы, в которые заковывали непокорных туземцев. А потомки этих страдальцев прошлого радостно продают выстреливающие в воздух полосатым розово-белым пластиком свистелки и пускают мыльные пузыри.

Пять минут назад местные индонезийцы выстраивались в очередь для того, чтобы сделать селфи со мной – иностранкой, буле. Так здесь называют белых, как женщин, так и мужчин. Буле – не обидное прозвище, а меткая языковая констатация факта неравенства. Мир индонезийцев таков, каков он есть. Так всегда было и, кажется, всегда будет, о чем свидетельствует индонезийский язык, в котором отсутствует определенное обозначение времени, деление на прошлое, настоящее и будущее. Тем не менее индонезийское прошлое существует.

Вот оно, рядом: генерал-губернаторский дворец. Дворцом, правда, этот белый особняк можно назвать лишь с большой натяжкой. У купеческой дачи в провинциальном российском городе больше претензий на архитектурные изыски, чем у резиденции властителя Ост-Индии.

Аскетичность отличает и интерьер: беленые стены, ничем не скрытые деревянные балки, простые стулья и кровати – причем в стране, умельцы которой славятся резьбой по дереву. Голландцы видели себя здесь не в качестве узурпаторов и угнетателей, но как миссионеров и просветителей, которые несли европейский порядок в туземный хаос.

Одним из логичных для европейцев следствий их очевидного культурного превосходства над аборигенами было рабство. Во второй половине XVII века более половины, а по другим оценкам, до двух третей населения Батавии (колониальное название Джакарты) составляли рабы, держать в повиновении которых помогали суровые наказания.

Но даже насаждаемый беспримерной жестокостью европейский порядок не простирался дальше круга городской площади, сразу за которой начинался (и до сих пор сохраняется) путаница извилистых переулков. Если спуститься сейчас в этот лабиринт, можно увидеть, что явления, вытесненные за рамки европейского понимания мира, до сих пор составляют основу быта индонезийца.

Первое из таких явлений – созерцание. Его в индонезийской культуре необходимо отделять от праздности. Когда индонезийцы говорят, что кто-то бездельничает, скорее всего имеется в виду, что он проводит время в беспутных развлечениях. Другое дело – человек, задумчиво глядящий в одну точку в пространстве. Индонезийцы уважают мыслительную и душевную работу, возможно, даже гораздо больше, чем европейцы. Тот, кто прилагает сосредоточенные усилия к пониманию мира, – весьма уважаемая персона в местной культуре.

Во второй половине XVII века большинство населения Батавии составляли рабы.  Неизвестный художник. Нидерландский купец с рабами. 1700–1725 гг. Рейксмюсеум, Амстердам

Из лабиринта улочек центральной Джакарты, через рынок азиатской снеди, где продаются и живые черепахи в суп, и засушенные насекомые, можно выйти в китайский квартал города – Глодок. Сразу за красными фасадами буддийских святилищ, за католической церковью Фатимской Богоматери, выполненной в духе традиционной китайской пагоды, тянутся серые облупившиеся стены, а за их окнами – пустота и разруха.

В 1740 году неподалеку от Глодока голландская колониальная администрация устроила китайский погром в районе, теперь известном как Танах Абанг – Красная Земля, возможно, получившем свое название из-за пролитой здесь китайской крови. Впервые оказавшись там, я поеживаюсь от гнетущей атмосферы. Идущий рядом со мной индонезиец рассказывает, что из-за тяжелого прошлого этого района индонезийцы считают его населенным призраками.

В погроме погибло около 2 тыс. человек, остальных переселили в глодокский чайнатаун. Голландцы расправлялись с китайцами, привлекая силы местного населения – оранг бетави, усилив тем самым неприязнь между азиатами и индонезийцами. В конце 1990-х годов Глодок пережил еще одну волну погромов. Уроки колонизаторов дали печальный результат уже после падения колониальной системы.

Мы сидим в кафе в торговом центре с моей индонезийской подругой китайского происхождения. Расспрашиваю ее про погромы 90-х. Внезапно она признается, что отлично их помнит. Ей было около 12 лет, когда ее семья вместе с другими индонезийскими китайцами пряталась в том самом торговом центре, где мы с ней мирно пили зеленый чай и наслаждались ассорти из пельмешек-дамплингов.

Сейчас в индонезийском языке слово «китайский» обозначается двумя словами: «чина» или «тионгхоа». Первое – уничижительное обращение к китайцам, используемое в Индонезии почти повсеместно. Не один раз я видела, как добряк-индонезиец выдыхал его с нескрываемым презрением, странным образом сочетающимся с таким же необъяснимым пиететом перед всем европейским.

В обеих крайностях мне видится попытка отрешиться от травмирующего опыта, от исторической памяти о европейском порядке, желавшем силой оружия принести цивилизацию в тропики. Впрочем, колонизаторы несли не только меч и огонь. Британец Томас Стэмфорд Раффлз в тропических джунглях обнаружил крупнейший индуистский храм Боробудур. Это грандиозное сооружение целой цивилизации, существование которой умудрились не заметить голландцы.

Дворец голландского губернатора на площади в Джакарте – маленький островок европейского порядка среди океана индонезийской самобытной жизни. А может быть, даже памятник этому порядку. Он служит напоминанием о том, что пришлось пережить народу. Травма прошлого проявляется и в некоторых особенностях национального характера: ступор, в который впадают индонезийцы в ответ на окрики европейцев, неконтролируемые приступы агрессии, получившие в европейской культуре наименование амока, пресловутая индонезийская мелкая мстительность. Во всех этих реакциях, доводящих современных европейцев в Джакарте до белого каления, мне видится всего лишь общенародная боль.