Как я попал в милицию. История из жизни художника с 60-летним стажем

Казалось бы – где я, а где Лорка?  Но вот срифмовалось. Николай Эстис. По мотивам поэзии Федерико Гарсии Лорки.  Лист 10-й. Литография. 1972

В субботу мы встретились, проработали полдня и решили пообедать. Витя ушел вперед, занимать очередь, на углу Масловки и Башиловки стояла стекляшка – пивбар и закусочная. Когда я подошел к стекляшке, увидел притертую к тротуару милицейскую машину – такие называли «раковая шейка», туда как раз впихивали моего печатника, а в кармане у него – ключи от литографской, где остались и документы, и вещи.

Я – к милиционерам, очень вежливо говорю, мол, это печатник, мы работаем, у него ключи, мы вышли пообедать. Они бросили Витю в машину и принялись заталкивать меня. Я не даюсь, пытаюсь что-то объяснить, при этом сопротивления не оказываю. Если с кителя милиционера случайно упадет пуговица, мне пришьют статью. Есть статья «сопротивление властям», а есть «неповиновение». Стараюсь, никого не трогая, не попасть в машину, сложил руки на груди и уворачиваюсь от милиционеров, которые поневоле крутятся вместе со мной.

Вокруг собралась толпа, люди хохочут, глядя на наш крутеж. В толпе я разглядел знакомые лица, Масловка – это ведь городок художников, и мои знакомые смеялись со всеми. Никому из них не пришло в голову подойти сказать: «Это художник и печатник. За что вы их берете?»

Наконец меня втолкнули в машину, посадили в кресло, мягкое, вроде стоматологического, но с ременными креплениями для рук и ног. Машина тронулась, двое милиционеров дружно начали бить меня по голове кулаками. Спасло то, что до отделения было близко, тем не менее привезли меня окровавленного, кровь шла даже из ушей. Между прочим, с печатника Вити, как выяснилось позднее, в качестве выкупа взяли рубль и отпустили.

В камере, куда меня впихнули, я застал замечательную картину. По стенкам – длинные скамьи, привинченные к полу, на каждой лежал мужик. Сейчас к бомжам привыкли, а тогда и слова такого не было. Значит, лежат на скамейках бомжи, у каждого в изголовье – дама схожего вида, идиллия.

Состояние мое было настолько выразительно, что одна из дам говорит своему другу: «Ну-ка, Олежечек, свали! Человеку плохо». И Олежечек, не поднимая головы, не открывая глаз, благо скамейки низкие, перекатился на пол.

Ближе к вечеру меня отвели к следователю, молодому человеку. Лицом и костюмом он являл собой новый тогда типаж референта важного чиновника из МИДа или Внешторга – темный пиджак с разрезами, с желтыми металлическими пуговицами. Пиджак вроде цивильный, модный, но немножечко и форменный.

Следователь, как лучший друг, спросил: «Ну что там, старик, с тобой случилось? Напиши, что произошло». Будто это пустяк, надо быстренько написать – и все закончится. Прошу зафиксировать, что я трезвый. Следователь с обидой: «Вижу, что трезвый. Зачем экспертиза?» Я не настаивал, не мог допустить мысли, что потом кому-то придет в голову утверждать обратное.

Следователь говорит: «Напиши, как тебя задержали». Спрашиваю: «А за что задержали?» – «Выясним. Пока пиши, только учти, что надо еще доказать, откуда кровь. Может, ты упал, может, тебя уже такого подобрали, может, ты подрался, покалечил кого-нибудь. Давай, пиши, я продиктую».

То, что он диктовал, мне не понравилось. Я сказал, что этого писать не буду. В ответ услышал: «Старик, ну, ты вообще... Сегодня День танкиста, друзья ждут, у меня гости. Ты мужик или не мужик?» Говорит так, будто и я приглашен на вечеринку, только почему-то упираюсь, задерживаю всю компанию. В конце концов я написал, как было, и услышал обещание быстренько все оформить, и еще следователь позволил мне позвонить домой.

Повели в подвал, открыли окованную жестью дверь. Идущий сзади милиционер вбил меня туда так, что я влетел в камеру и упал в полную темноту, на тех, кто уже лежал. Когда рассвело, огляделся: камера длинная узкая; люди лежат поперек, вдоль длинной стены – тропочка, по которой можно гулять, заплеванный цементный пол, грязные стены. Но не без гуманизма – на месте подразумеваемого изголовья дощечка, прибитая косячком вместо плинтуса.

Ночь была кошмарная, каждые полчаса кого-то вытаскивали, кого-то вколачивали в камеру, и он летел на остальных.

К утру камера проснулась, вывели нас на оправку, тоже замечательный момент, каждый пытается его продлить. Пока идешь, осматриваешься, прислушиваешься в поисках ценной информации.

Утром привели к капитану. Стою перед ним – ни ремня, ни шнурков, штаны падают, так – что-то раздавленное. Потом – допрос, вернее, беседа, почти светская. К тому времени документы у них все были, капитан понял, что имеет дело не с преступником. Сказал, что за меня хлопочут. Тогда была форма перевоспитания – брать на поруки, а обвиняли меня в хулиганстве и неповиновении властям. Подумал: «Хорошо, что не в сопротивлении».

Через несколько часов мне сказали, что сейчас я свободен, но в понедельник к 10 часам должен быть здесь.

Вышел на Масловку, солнечный воскресный день. Поддерживаю штаны руками – ремень, шнурки, деньги и все, что было в карманах, не отдали. Если говорят: «Иди», – надо, не задавая вопросов, бежать, пока не передумали. Прошел несколько шагов, повернул в противоположную сторону, это доставило удовольствие, подсознательно.

А утром в понедельник жена провожала меня в милицию. На мне – белая рубаха, отглаженная. Подлеченный, чистый, выбритый, в руках – очередной номер «Иностранной литературы».

Везли меня в суд по солнечной Москве. Тоже замечательное ощущение – радость от того, что сумел увидеть в щелку: вот «Белорусская», час назад ты проезжал мимо, сам по себе, свободный... Будто ниточка протягивается от тебя теперешнего к воле, а всего-то – 60 минут прошло.

Улица Чехова, Свердловский райсуд. Вышел, сделал шаг. Милиционер кричит: «Руки!» – то есть руки за спину, как положено заключенному. И иду я – руки за спину (а пройти надо несколько метров). Слышу: «Коля, руки!» – это кричат друзья, которые собрались у суда. Их коробит от того, что я держу руки за спиной. Пока дошел до двери, опускал руки и заводил их за спину несколько раз.

Разбирательство проходило в кабинете судьи, без заседателей. Судья – женщина по фамилии Троицкая, худенькая, интеллигентного вида. На стене вместо портрета Дзержинского или Ленина висел портрет Хемингуэя, знаменитая фотография – писатель в свитере. Очевидно, я попал не в официальный кабинет, а в рабочую комнату. Портрет был не в рамке, а просто приколот, такой портрет мог красоваться в какой-нибудь лаборатории НИИ, у технических интеллектуалов – это снимало тревогу.

Троицкая сидела за большим старым столом, заваленным бумагами. Меня поставили перед ней, за мной на караул встал милиционер.

Троицкая достала мою папку, распухшую с того вечера, когда мы беседовали со следователем. Листает, листает папку и говорит: «Ну что же, Николай Александрович, пить надо меньше». – «Да я много и не пью». – «Как же? Здесь все написано: в состоянии опьянения буйствовал, чуть ли не покушался на милиционеров, пытался освободить задержанного. Это очень серьезная статья – до восьми лет тюремного заключения». – «До восьми, так до восьми. А как же мои показания?» – «Есть». – «А про следы крови? У меня и сейчас следы милицейских побоев». – «Я не знаю их причины, и вообще – к делу это не относится. Следователь все написал, а я имею дело с тем, что мне представлено».

Выдержав паузу, отработанную, продуманную, судья сказала: «У вас хорошие друзья, есть ходатайства, вас могут взять на поруки. Но учтите, если задержат еще раз, срока не избежать. Сейчас – 15 суток или 70 рублей штрафа». Конечно, я выбрал штраф.

«Учти, все на потребу художнику!» – с молодости вколачивал в меня мой учитель Александр Иванович Дюдин. Я так и жил, но не мог предположить, что художнику во мне был нужен и этот опыт. Все произошедшее я воспринял в качестве знака мне, художнику: свободу надо воспринимать буквально, как возможность дышать, радоваться, двигаться куда желаешь.

Серия литографий по мотивам поэзии Лорки завершалась восьмым листом, я успел его доделать в ту самую субботу. Лист содержал слова: «Не двигаясь и не глядя, мечта, цепенея, страдает, лишь изнутри содрогаясь». По моему замыслу это был последний лист. Серия, построенная от лирического к трагическому, завершалась этим сюжетом, и казалось, что это предел. Но после случившегося появилось еще два листа. Девятый – «Брат, это ты или я?» с изображением вселенского аутодафе. Десятый – «Кто указал тебе путь поэтов?» с распростертым на переднем плане телом и тремя солдатами с ружьями. Последний лист чаще всего и снимали с выставок – даже Лорка не спасал. А между тем «Кто указал тебе путь поэтов?» – строчка из безобидного стихотворения «Баллада тихого сквера». 

Гамбург