Ангел ноосферы Вячеслав Иванов

Мне приснился молчаливый собеседник, в руке он держал тоненький длинный посох. Иллюстрация Pixabay

Трудно избавиться от искушения вступительного объяснения, оно всегда появляется в начале любого текста, а сейчас уж точно не избежать его, потому что я никогда не писал воспоминаний в прямом смысле этого слова. Это почти невозможно. Воспоминаний в чистом виде не бывает. Неизбежно напишешь не только о дорогом человеке, но и о себе – и неизбежно испытаешь неловкость: а не много ли меня самого в этом? Тем более если вспоминать о таком большом и значительном человеке, как Вячеслав Всеволодович Иванов (лингвист, семиотик и антрополог – и сын одного из «Серапионовых братьев» писателя Всеволода Иванова) – как можно поставить себя рядом с ним? Знал я его в обычном, житейском смысле, к сожалению, мало. Но велика моя благодарность ему, и не могу о ней умолчать.

Одно дело знать про гениальных людей, читать о них, изучать их труды, другое дело – видеть их.

Никогда я не испытывал такого чувства уверенности в жизни, в ее существующем смысле, как во время редких, к сожалению, редких встреч с Вячеславом Всеволодовичем. Странно – казалось бы, сам он, отнюдь не пышущий здоровьем и силой, эту уверенность не излучал, а в меня она вселялась при виде его вместе с радостным чувством – так всегда смотришь на маленьких детей. Что это? Какое-то удивительное ощущение правильности жизни, слитности с нею, абсолютной нормы. Так и на звезды смотришь. Разные, но чем-то похожие взгляды.

Впервые я увидел его в 1988 году – он пришел на встречу со студентами Литинститута. Полтора часа во многом изменили мое отношение к жизни. Ведь что волнует в юности? Сомнения в своих силах, в мыслях и чувствах. Смею ли писать после всего написанного, имею ли право добавлять себя к этому? Смею и имею право – понял я после той лекции, потому что за ее короткое время Вячеслав Всеволодович выстроил такой цельный, объяснимый, наполненный изначальным смыслом мир, в котором и мое существование было совершенно оправдано. В какие огромные масштабы он поместил меня! Исторические, пространственные, смысловые. Говорил о человеке как единственном живом существе в природе, призванном осмыслять свое творение и весь этот замысел, говорил о ноосфере, о живой мысли в огромном космосе, а я вспоминал при этом любимую пушкинскую молитву «Владыко дней моих…», думая, что она – о том же, о самом главном. О том, что мы – часть всего сущего, и должны быть частью, но не противоречием. Должны вливаться, а не сопротивляться, не сомневаться и не противоречить. Только вот… Не дай мне Бог сойти с ума, вспоминал я другую молитву. Я все-таки боялся. Боялся от непривычности таких масштабов мысли. Но передо мной был человек, доказывающий отсутствие такого страха. Обычный и необычный одновременно. Человек и одновременно ангел, которого я через много лет увидел в странном сне. Мне приснился молчаливый собеседник. Он сидел передо мной вполоборота, держа тоненький длинный посох.

– Так что передать? – спросил он.

– Не знаю, – сказал я. – Пока не знаю.

Вот и весь сон. Самое главное видение моей жизни. Мне никогда не передать потрясшую меня его значительность, и те немногие люди, которым я рассказывал это, не понимали моего потрясения – сон как сон, мало ли что может присниться? Но я-то знал, что молчаливый собеседник, ждущий от меня чего-то «для передачи», – ангел! Лица его я не видел, это был силуэт, напоминающий правую фигуру рублевской Троицы и – как это бывает во снах – не только, не только… Когда я увидел картину Светланы Ивановой, на которой лицо Вячеслава Всеволодовича было изображено в виде светлого пятна, овала, я был потрясен вторично. Потрясен узнаванием. Такой же наклон. Такое же ожидание. Такая же готовность «передать» то, что надо передать. Светлана говорила о совпадении, повторении, сближении, эхе – в одну из наших встреч мы не уставали повторять эти синонимы, обозначающие сущностное, чуть ли не главное проявление искусства, литературы, человеческой мысли, мирового духа. Я понял, что эти повторения пронизывали меня во время редких встреч с Вячеславом Всеволодовичем, в моем сне, в его словах, пронизывали доказательством единого и неделимого мира, который он и связывает, как ангел. Он и сейчас на своем месте – там.

В один из переделкинских августовских вечеров, когда все уже расходились и начинали прощаться, я осмелился отвести Вячеслава Всеволодовича в сторону и спросить его совета: что делать мне, знающему все о своей книге, которую никак не могу написать, вот же она есть во мне, а все никак не выльется… Это была книга об отце и сыне, о слиянии в общем духе и даже, может быть, едином, двухчастном теле – я все это чувствовал, знал, ждал от себя написания… Он так спокойно и ясно ответил мне. Как будто знал это всегда, а не только что нашел ответ. Не бойтесь, сказал он, это всего лишь химия, не надо ее бояться, все дождется, выстроится и выльется. И даже не сразу поняв, я вдруг обрел спокойствие, уверенность, которые потом стали силой писания. Слова умеют ждать.

Как химия, как физика – как правильно устроен мир с его повторениями, сближениями и эхом, с его проводниками-ангелами, такими, как Вячеслав Всеволодович, – для осмысления, сохранения и продолжения.

Самое непонятное для меня детское  выражение – во имя Отца и Сына и Святого  Духа – я в зримом воплощении видел как две  наших с отцом фигуры. Фото Depositphotos/PhotoXPress.ru

Вячеслав Всеволодович всегда говорил о самом главном, о сути вещей, явлений – неважно, о простом или сложном шел разговор. Поэтому и возникало впечатление совпадения с моими собственными открытиями. Разница была лишь в том, что я шел к ним всю свою жизнь, а он, как казалось, без особого труда ловил их в каждой своей мысли, в каждой сказанной фразе. Особенно любил я слушать рассказы о его отце и Пастернаке – даже в подробностях этих историй угадывалась связь с огромной и бесконечной жизнью над нами. Вячеслав Всеволодович рассказывал, как в один из своих последних дней умирающий поэт вызвал его к себе запиской, чтобы высказаться о самом главном, что он понял. Сам записать это он уже не мог, но знал, что молодой ученый со своей бесконечной силой памяти запомнит его слова. Пастернак говорил, что поэзия, литература, искусство – как занавес, через который мы ощущаем мир, обращаем к нему свои чувства и мысли, облеченные в слова. Слушая это от Вячеслава Всеволодовича, я испытал еще одно потрясение от совпадения (опять пользуюсь словом Светланы Леонидовны, но точнее его не придумать), потому что к тому времени уже написал в книге о своем отце почти такое же открытие, почти слово в слово. И не боюсь сейчас привести эту цитату, невзирая на то, что подтверждаю свое же предупреждение – много, много меня самого в этих воспоминаниях.

«Мы долго не виделись с отцом. За это время я опять стал представлять его молодым, как будто и сам вернулся в прошлое. Думая об отце, мне не надо видеть ни его лица, ни фигуры, ни жестов. Он стал для меня отражением моих чувств, стал в конце концов мной. Иногда в воспоминаниях я замечаю, что мы заменяем друг друга, как часовые на посту, и никто не видит подмены. Никто – потому что нет там свидетелей. Разве только Дух Святой, улыбаюсь я и вспоминаю самое непонятное для меня детское выражение – во имя Отца и Сына и Святого Духа, которое я в зримом воплощении видел как две наших с отцом фигуры в ночном тумане. Туман, над которым наши головы плыли на лугу возле нашей речки, и был в моем детском представлении этим духом.

Наверное, из этого тумана соткалась для меня прозрачная, колышущаяся на фоне окна занавеска, к которой обращал я свои чувства и беззвучные слова. Поэтому нет для меня пустоты молчания и одиночества».

Мысли – это ангелы, соединяющие нас с ноосферой. («Так что передать?») К этому главному своему открытию я шел всю жизнь, и оно случилось только благодаря Вячеславу Всеволодовичу Иванову.