Николай Эстис
Человек может быть птицей. Не зря же спрашивают: «Что он за птица такая?»
Николай Эстис. Из цикла «Птицы»
В конце 1950-х я учился в Москве в Художественно-графическом училище и по воскресеньям время от времени приезжал в Клязьму к бабушке Риве на обед. Приезжал к бабушке не я один. В маленькой квартире собиралось все семейство – мои родственники по материнской линии.
На черной машине с водителем приезжал и дядя Боря, садился рядом с бабушкой и становился центральной фигурой застолья. Внимательно слушал все, что рассказывали присутствующие, а потом наступал черед его советов. С дядей Борей никогда не спорили, но кое-что делали по-своему.
Дядя Боря в то время был уже профессором, хотя в его жизни случалось всякое. В самые крутые 1930-е он работал чуть ли не помощником Лазаря Кагановича, наркома путей сообщения. Для дяди Бори 1937-й стал тоже роковым, от него требовали показаний на Кагановича, лепилось какое-то крупное дело. Как-то дяде Боре удалось вынырнуть, он сменил поле деятельности и пошел работать в просвещение, как тогда говорили.
При всем стремлении делать карьеру, насколько это было возможно в тех условиях, дядя Боря никогда не забывал о родственниках, близких и дальних. Все шли к Боре, знали – он что-нибудь придумает, поможет.
На одном из таких обедов я попытался в чем-то возразить дяде Боре.
Пока я говорил, бабушка молча укоризненно смотрела на меня.
На следующий день без предисловия сказала:
– Чем это ты так гордишься? Тем, что умеешь нарисовать человечка?
«Гордишься» бабушка произносила с ударением на «о».
Это было 8 августа 1956 года, в мой день рождения, – мне исполнилось 19.
Я не хотел расстраивать бабушку! И с дядей Борей спорить не хотел! И ничем таким я не гордился! Хотя человечков рисовать очень любил и делал это по 10 часов в сутки.
И вообще, бабушка сказала не о том, о чем я скажу сейчас, спустя столько лет – целую жизнь.
То, что я умею, в разные годы причудливо рифмовалось с реальностью. Скажу больше – то, что я умею, с нереальностью тоже рифмовалось не менее причудливо.
***
Как-то в доме творчества «Челюскинская» я показывал свои работы дочери Лене и ее подругам по художественному училищу.
Показываю лист за листом. Вдруг Лена выбежала в коридор, потом вернулась заплаканная. Я не стал расспрашивать, мало ли какие сердечные переживания у девушки.
Позднее Люся, моя жена, рассказала, что Лена вернулась домой в слезах, всю ночь не спала, а утром сказала:
– Все, что папа нарисовал, я раньше видела во сне.
***
В начале 1980-х мои знакомые биологи по случаю избрания своего шефа в Академию решили подарить ему мою работу. Договорились так: потенциальный обладатель моей работы приедет поздно вечером и сам выберет, что понравится.
Меня предупредили, что времени у него в обрез, поэтому, когда он приехал, я предложил сузить круг поиска.
Говорю:
– Есть птицы, есть фигуры и есть беспредметные. Из чего будем выбирать?
– Вы знаете, я в этом ничего не понимаю. Я человек простой и неграмотный в этом смысле. Мне, пожалуйста, беспредметные.
|
|
А как насчет человека и ангела? Николай Эстис. Из цикла «Ангелы». Государственная Третьяковская галерея |
– Мы с вами, в сущности, занимаемся одним и тем же – структурами, то есть подлинным миром.
Замечательно, что так сказал биолог, а не искусствовед.
***
В 1980-е в Тарусском доме творчества я оказался в группе, состоящей по преимуществу из пожилых московских живописцев.
Была дивная, чтоб не сказать – золотая, осень. Пейзажи вокруг как бы приготовлены для воспроизведения и удивительным образом укладывались в сюжеты предстоящих республиканских и даже всесоюзных художественных выставок – «Земля родная», «Мое Нечерноземье», «Голубые дороги родины» и т.п. Вокруг – просторы, дали, берег Оки и прочие красоты.
Все, естественно, на этюдах с утра до вечера. И только я никуда не ходил, кроме столовой, ни с кем не общался, работал в мастерской. Решили, что я уже собрал достаточно материала и пишу картину, на которую уже имею договор. Тогда стали вроде ошибаться дверью – заглядывать. А картины нет, даже мольберта нет.
И вот пришли ко мне человек пять «старичков», попросили показать, что я делаю.
Я начал с птиц. Поначалу, как только я ставил на мольберт очередную работу, они спрашивали, что за птица.
– Чирок, что ли?
Я молчал, пожимал плечами.
Один спрашивал:
– А это, никак, поползень?
Другой отвечал за меня:
– Ну где ты об эту пору поползня видел?
Потом вопросы прекратились. Досматривали молча.
Когда все встали, один из гостей – Василий Семенович Андрианов – пожал мою руку и сказал:
– Вы нас извините, молодой человек. Мы сразу и не поняли. Это ведь не птицы вовсе.
К тому времени у меня уже была история про «не птиц вовсе». Мне предложили принять участие в ежегодной Всероссийской выставке анималистов. Я решил, что это хорошая компания, и согласился. Отобрал несколько птиц, отнес на выставком.
Выставка прошла замечательно. На следующий год на ту же выставку я снова понес своих птиц – конечно, уже других из большого цикла.
Явился на выставком, сижу жду, пока вызовут. Зовут других.
Потом из комнаты высунулся член выставкома:
– А ты чего здесь? Птиц принес? Это в прошлом году тебе удалось нас провести. Это не про птиц.
А история с Андриановым имела продолжение.
Из Дома творчества в Москву два раза в неделю ходил худфондовский автобус, возил почту и привозил продукты. С первым же после просмотра автобусом пожилой художник, пожавший мне руку, уехал в Москву.
Появился Андрианов через неделю. Подошел ко мне в столовой и пригласил к себе в мастерскую.
Страшное зрелище, открывшееся мне, до сих пор мучает меня. Весь пол мастерской устилали прогнившие, истлевшие, облезлые остатки бесформенных холстов без подрамников, с кое-где сохранившейся живописью, точнее – ее следами.
– Смотрите, Николай Александрович, хотел вам показать. Ведь мы тоже… не всегда были такими художниками, как сейчас…
И Василий Семенович рассказал мне, что в страшные годы снял свои холсты с подрамников, свернул в рулон и закопал в секретном месте. Теперь Андрианов, благополучный советский живописец, понял, что можно отрыть спрятанное. Только ничего от нее, от той живописи, не осталось.
Потом мы подружились. У меня есть брошюра-каталог, подписанная Андриановым уже позднее: «С благодарностью и любовью».
Это я о чем? О человечках, о чем же еще.
Гамбург
комментарии(0)