Рамадан на карантине

Казалось бы, где Алтуфьево, а где Пушкин... Николай Ге. Пушкин в Михайловском. 1875. Харьковский художественный музей

Недалеко от станции метро «Алтуфьево», у входа в небольшой торговый центр, самоизолированный от покупателей, разумеется, каждый день собирается большая толпа молодых людей. Немногочисленные прохожие обтекают эту толпу по краю тротуара, кто направляясь в метро, кто дальше, по своим важным карантинным делам.

Натоптанный перекресток на углу шоссе и улицы Лескова – точка сбора курьеров и выдачи жареных цыплят. Через дорогу конкурент с буквой «М», но полянка около него не так оживлена разноцветием курьерской униформы. Уткнувшись в телефоны, совсем юные парни просиживают штаны и простаивают кроссы: ловят новые заказы и новых клиентов. Потом на велосипедах, самокатах, пешком, но всегда быстро-быстро, они разъезжаются от места получения коробочек с жареными цыплятами, ага, прямо из Кентукки. Их дела не так плохи, у них есть работа.

Так выглядит среднеалтуфьевский пейзаж уже месяца полтора. С 24 апреля для большинства из действующих лиц этих мизансцен начался и другой отсчет времени: пост в месяц Рамадан. Мусульманская традиция рассчитывает на очень выносливых и долготерпеливых людей. В идеале, конечно. Не углубляясь в особенности духовных практик, достаточно сказать, что девятый месяц лунного исламского календаря, месяц Рамадан, требует от верного последователя пророка Мухаммеда ничего не есть от восхода солнца до его заката. В энциклопедии «Ислам классический» сказано, что от поста освобождаются больные престарелые, беременные и кормящие женщины, дети младше семи лет и те, кто не может соблюдать пост по уважительной причине: участвующие в боевых действиях, находящиеся в пути, пребывающие в чужой стране, в плену и т.п.

Граждане беднейших государств, соседей России – Таджикистана, Узбекистана, Киргизии, безусловно, находятся в добровольном или нет, но уж точно экономическом плену у большого северного союзника. А для молодого поколения, приехавшего работать, Россия – культурно чужая страна. Но реальность их бытового уклада такова, что живущие семьями вместе со старшим поколением, несмотря на непривычные условия, они соблюдают пост. Не знаю, кажется ли им абсурдным нынешнее положение вещей, при котором люди, выполняющие строжайшие пищевые ограничения, энергично расталкивают тесноту улиц и переулков опустевшей столицы: везут и кормят, кормят и везут снедь все более грустнеющим с каждым днем горожанам и гостям дорогого нашего мегаполиса.

Солнце встает на востоке, а заходит на западе. Будет ночь – будет и пища. Было бы на что ее купить. Даже если весь день у тебя голова кружится от голода и запахов доставляемой еды. Но до ночи еще долго крутить педали, до ночи еще многое можно успеть.

В центре города курьеры в ярко-желтой, зеленой и розовой форме партизанят в открытую. Стойте справа, проходите слева. Дождитесь зеленого сигнала светофора. Ага, щас.

Двигаясь по прямым и кривым московским дорогам, чаще всего на красный свет, они нарушают правила дорожного и пешеходного движения с детской лихостью. Часто на проезжей части они едут по встречной, с бешеной для велосипеда скоростью проносятся по тротуару. Поперечная езда на великах обнаруживает семь и семьдесят семь московских холмов и крутых пригорков: тяжело штурмовать на двух колесах вполне обозримые, но очень крутые пространства центрального округа столицы.

На велосипедах, самокатах, пешком, но всегда быстро-быстро. Фото агентства «Москва»

Эльнуру, молодую девушку из Киргизии, я позвала помыть окна.

– Вы из Оша?

– Откуда вы знаете?

–А я из Душанбе!

–Таджичка?

Она неплохо говорит по-русски, но советский контекст едва ли себе представляет. Она окончила педагогический и работала в школе учителем информатики. На преподавательскую зарплату детей не прокормишь. С семьей приехала в Москву: сначала работала кассиром в супермаркете, последние пару лет убирает квартиры. Сейчас, конечно, в полной растерянности. И вопрос один, как у всех: «Когда же?»

– Наверно, у вас в Оше совсем плохо с работой? Меньше платят, чем в Бишкеке?

– У нас одинаково платят. Везде мало.

При всей тревожности момента думаешь: окажись я в такое время на их месте, в почти чужой стране без работы, без прав, без минимальных гарантий? Как?

Всегда кому-то хуже, чем тебе. И непонятно, почему сравнение страданий должно приносить утешение, но, вроде бы включаясь в чужую жизнь и обстоятельства, отличные от твоих, и на собственные смотришь иначе. Сверху, снизу, сбоку.

Окна квартиры выходят на запад, поэтому солнце еще не залило квартиру, но Эльнуре жарко, лоб вспотел. Я предлагаю ей воды, я забыла, что в Рамадан нельзя даже пить до заката.

Эльнура вздыхает. Так хочется постоянной работы, и дети совсем сходят с ума дома. Не знаешь, чем их еще занять, как успокоить. Но они, к счастью, не знают, о чем вздыхают их родители, чего ждут и чего страшатся. Рамадан закончится, а дальше? Что будет дальше?

Никто не знает. А Пушкин? Пушкин знает? Знал?

Ты рек: я миру жизнь дарую,

Я смертью землю наказую,

На все подъята длань моя.

Я также, рек он, жизнь дарую,

И также смертью наказую:

С тобою, Боже, равен я.

Но смолкла похвальба порока

От слова гнева твоего:

Подъемлю солнце я с востока;

С заката подыми его!

Про Александра Сергеевича во время холеры уже во всех чатах и пабликах вспомнили. А вот про осень 1824 года?! Когда он сидел в ссылке в Михайловском и писал брату Льву: «Знаешь ли мои занятия? До обеда пишу мои записки, обедаю поздно, после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки».

И не только слушал, и не только сказки. Но и писал, писал, писал. И свое «Подражание Корану» тогда написал.

Хорошо знать заранее.

Хорошо, когда Пушкин знает.

Хорошо, когда Пушкин.

Всегда Пушкин.