Пароходик на сахарном заводе

Настоящая печка с огненной пастью и двумя грустными вьюшками-глазами. Фото из архива автора

– Нет, мы едем в глядалище, – возразила переводчица.

Англо-сербские продюсеры, пригласившие нас на репетиции балета в Белград, обещали танцевальную студию на сахарной фабрике. Возникла пауза.

– Не спорьте, нам в казалище, – резюмировала продюсерша, с трудом выговорив неудобное для англичанки сербское слово.

Сначала я удивился: почему режиссера, хореографа и художника по костюмам в аэропорту встречают трое и на трех машинах. Счел это гостеприимством. Позже выяснилось, что это бессмысленная, беспощадная, но очень милая сербская логистика. Подавив желание предложить свое скабрезное название для нашей репетиционной базы, стал интересоваться у очаровательной переводчицы Светы, куда же мы, собственно, направляемся.

Выяснилось, что работать будем в театре KPGT. Это акроним: Kazalište – Pozorište – Gledalište – Teatar. Так звучит слово «театр» на языках народов бывшей Югославии. Располагается на бывшем сахарном заводе. А вечный спор, как именно он называется, – часть корпоративного фольклора интернационального коллектива.

К «Театару», или «Казалищу», кому как больше нравится, нас привезли на закате. В промзоне Царева Чуприя театр оказался единственным островком света. Неярким, но очень уютным. Под потолком террасы, подвешенные на лонжах, порхали дамы в костюмах бабочек. Костюмы – громко сказано: из одежды на них были крылышки и стринги. Ими руководил болезненного вида юноша. Мрачный и нервный – этакий некормленый юный Дракула. Он постоянно вскакивал и выкрикивал знакомые русскому уху ругательства. Пока я гадал, «Позорище» это или «Глядалище», на террасе появился обнаженный мускулистый афроамериканец, или афросерб, в общем, сложно было определить. Новый персонаж принялся стрелять по бабочкам красной краской из водяного пистолета. Окровавленные дамы застонали, сложили крылья, подчиненные нервного юноши опустили их на пол. Создатель перформанса, используя все краски сербского мата, начал формулировать простую фразу Станиславского «не верю», и сопровождающие открыли перед нами занавес в фойе. Именно занавес – пурпурный, тяжелый, таинственный. Он обещал волшебство и заменял дверь.

– Закрой глаза, – переводчица Света взяла меня за руку и провела в фойе. Увиденное сложно было назвать эклектикой. В салуне времен Дикого Запада фрески – иллюстрации к пьесам Калидасы – перемежались на стенах с вполне современными граффити. В углу горела настоящая печка с огненной пастью и двумя грустными вьюшками-глазами. Лондонская телефонная будка плевалась мыльными пузырями – позже я выяснил, что внутри работал генератор этих пузырей. У барной стойки расположился ансамбль, исполнявший нечто восточное, но с участием двух волынок. У балетного станка разминались звезды мирового балета Наталья Осипова и Сергей Полунин. С ними мы и приехали работать.

С нашим появлением репетиции мгновенно остановились, пузыри перестали вылетать, даже печка притихла. Все бросились к нам знакомиться. Поразила атмосфера приветливости и благожелательности. Обычно к режиссеру, переступающему порог чужого театра, относятся крайне настороженно, если не сказать враждебно. В KPGT было ровно наоборот. Вопросы «Как дела?» и «Как долетели?» не звучали дежурно. Компания подобралась пестрая: звезды балета, клоуны Цирка дю Солей, ирландский ансамбль, перформеры со всех концов света. Главный директор театра, седовласый Марко, курил у печки и с нескрываемым удовольствием наблюдал за суетящимся в фойе его театра интернационалом. Марко напоминал самых смешных и ярких героев фильмов Кустурицы, что при идеально правильных чертах лица выглядело несколько неожиданно. Когда нас знакомили, захотелось назвать его хулиганствующим королем.

– Завтра будет светло. Я покажу тебе сахарный завод. – Марко пыхнул трубкой, дым плавно потек вниз по его седым усам.

Роскошный репетиционный зал с идеальным для балета полом располагался ровно над фойе – надо было подняться по чугунной винтовой лестнице и нырнуть в люк. Было несколько часов счастья, ведь работать гениальными артистами – огромное счастье. Когда закончились наши репетиции, в фойе никого уже не было. Усталый и счастливый, я рухнул спать в крошечном номере, переоборудованном, судя по всему, из гримерки.

Глядя на брошенный барабан, можно мгновенно придумать историю барабанщика. Фото из архива автора

Марко вывел меня в полутемное фойе. Уютные кресла, кофейный столик, а за стеклянной стеной я увидел развалины.

– Это инсталляция? – поинтересовался я, понимая, что нахожусь в среде перформеров.

– Можно сказать и так, только руины реальные. Это сахарный завод. Война… – грустно улыбнулся Марко.

Мы прошли на мертвый завод через специальную дверь. Описывать последствия войны неприятно и больно. Хотелось восстановить мир хотя бы в фантазии. Марко мне в этом очень помог: рассказывал, что и где находилось до бомбардировок. Я реконструировал все детали в своем воображении. Пока не наткнулся на барабан. Он лежал у обгоревшей стены в пустом цеху с проломленной крышей. Барабан не был поврежден. На нем лежали палочки. Я мгновенно увидел или придумал историю барабанщика. Мне стало не по себе. Заметив это, Марко потряс меня за плечо:

– Не парься ты, это я тут один перформанс делал.

– А тебе не… – я не нашел что сказать.

– Что нам еще остается. Только перформанс. Понятно, что искусство никогда ничего не исправит, никого не вылечит, убитых не вернет. И жизнь вообще похожа на перформанс. И наша Сербия – один сплошной перформанс. Тупой и дикий. С другой стороны, а где иначе? Везде так.

Мы долго бродили по сахарному заводу, Марко показывал мне свои проекты разной степени завершенности. Все они, так или иначе, возвращали зрителя к войне. Ко всем ее ужасам. Висящие над самым полом бомбы, будто готовые вот-вот взорваться. Надписи на серых бетонных стенах, выполненные следами от пуль, – список жертв. Детские игрушки в воронке от взрыва. Ощущение страха и боли притупилось довольно быстро. Меня накрыло угнетающим чувством безысходности. Финальной безысходности. Марко монотонно рассказывал, попыхивая трубкой. Будто пел колыбельную убитому ребенку. Я искал повод прекратить этот напев. По счастью, мы натолкнулись на ржавый пароходик. Прикинув расстояние от сахарного завода до Дуная – а это довольно далеко, – я спросил Марко:

– А это здесь откуда?

– Я на нем иногда путешествую, когда совсем тоскливо становится, – объяснил Марко.

– То есть?

– Сажусь за штурвал, закрываю глаза… Море, волны, дельфины из воды выпрыгивают. Плыву долго-долго, пока из меня всю боль не выветрит. Посреди океана остров с пальмами. Там жена и дочки. Они живы…

Мы немного посидели в пароходике. Марко предложил мне покрутить штурвал. Я не смог ему отказать.

Две напряженных, но абсолютно счастливых недели репетиций пролетели мгновенно. Мы собирались в Москву – готовиться к гастролям в Лондоне. В день отлета весь сербский продюсерский состав планировал наши развлечения. Предполагались гуляния по городу, ужин в ресторане и трансфер в аэропорт. Это были напряженные совещания и мозговые штурмы. Планы постоянно менялись. Перед выездом на гуляния не оказалось ни одной свободной машины – в Белград мы уехали на такси, очень опасаясь за багаж, оставшийся в театре. Зато из ресторана в аэропорт нас снова везли на трех машинах.

Провожать поехал даже Марко. Мы обнялись у дверей аэропорта, я уже поставил чемодан на ленту сканера. Обернувшись, я увидел Марко. Он поднял руки, будто взялся за штурвал, и повернул ими, изображая вращение. В ответ я сделал так же. С тех пор это наше дружеское приветствие. 

Белград–Москва