О Риме, о зное, о любви

Можно ли в таком городе концептуально мыслить? Фото Pixabay

-Я иду по раскаленному белому Риму вместе с итальянским искусствоведом Марио.

Марио – русофил, у него есть русская жена (красавица с пепельной косой, ожившая картина Маковского) и диссертация на тему «Образ Италии в творчестве Александра Иванова и Сильвестра Щедрина». Я бесстыдно пользуюсь его слабостью ко всему русскому, его гостеприимством и старательно отрабатываю оказанное доверие, поддакивая про Гоголя и Достоевского. Но на самом деле я близка к обмороку. Жара притупила мой слух, зрение и чувство реальности.

– Здесь жил Гоголь! – торжественно произносит Марио.

Гоголь-моголь, злобно думаю я. Не мог найти место потенистее.

Рим уплывает из-под ног, мелькают колонны, барельефы, ступеньки с каменными львами, мемориальные таблички, булыжники… Я таю, испаряюсь. А Марио в темно-синей рубашке с длинным рукавом даже не вспотел.

– …он создал тысячи эскизов! – говорит Марио. – Десятки вариантов просветленных и фарисеев. Он работал над ними так долго, так тщательно, что эскизы стали шедеврами. Но как только он соединил их в полотно – все рассыпалось! Фиаско! – Марио тут же поправляется, словно боясь ненароком очернить что-нибудь русское. – То есть картина, конечно, грандиозна. Но сам художник понимал – он не смог воплотить свой замысел. Части оказались сильнее целого. Это великая неудача.

Я вдруг останавливаюсь посреди дороги и понимаю – Марио описывает мою жизнь. Это моя жизнь – набор эпизодов, которые не складываются в целое. Между ними нет связи, у них нет общей цели. Так, череда передвижений. Набор точек в пространстве.

Наконец-то мы нашли скамейку в тени старой пинии, и я делюсь с Марио своими тревогами. Он слушает меня очень внимательно. А потом говорит:

– Ничего страшного. Тебе просто нужно очень сильно что-нибудь полюбить. Любовь делает все цельным, все соединяет. Картина Иванова была концепцией. Иванов пошел по этому пути, – Марио стучит пальцем по голове. – А надо идти по этому. – И он прикладывает руку к сердцу.

Мы поднимаемся и снова шагаем по Риму. Солнце выжарило во мне все мысли. Мыслить при такой жаре невозможно, тем более концептуально. Наверное, поэтому у Иванова не получилось.

Я чувствую себя духом, парящим над вековыми плитами. Голова пуста, как город во время сиесты, только от 40-градусной жары громко колотится сердце. И кажется, что любовь, о которой говорил Марио, вот-вот снизойдет на меня. И куски моей жизни соединятся в целое.

* * *

На следующий день Марио встречает меня у отеля и радостно сообщает:

– Представляешь, здесь живет еще один русский кроме тебя!

– Невероятно! – отвечаю я ему в тон.

– Ты не хочешь познакомиться? Может быть, он тоже из Москвы!

– Совсем не хочу.

И Марио обижается.

– Ты ведешь себя так же, как все русские, – разочарованно произносит он. – Избегаешь своих соотечественников на чужбине.

Кажется, что любовь вот-вот снизойдет и куски жизни станут целым. Фото Depositphotos/PhotoXPress.ru

– Никого я не избегаю. У меня просто нет на это времени.

– Вчера в баре к нам подсела русская пара – и ты сразу перешла на английский!

– Те русские были гоблинами. И я не хотела себя обнаружить.

– Если бы я встретил в Москве итальянца, – мечтательно говорит Марио, – мы б обнялись, как братья. А потом сели выпить и рассказали всю свою жизнь. Мы б до рассвета вспоминали друзей и родственников, пока не нашли хоть одного общего! А потом познакомили своих жен и детей и отправляли открытки на Рождество...

Марио еще долго говорит мне о чувстве крови, о больших итальянских семьях, застольях и крепком землячестве.

И мне становится грустно.

Возможно, с нами действительно что-то не так.

Мы не радуемся друг другу за границей. Не радуемся на родине. Пожалуй, мы вообще мало радуемся. Но чужим все-таки немного больше...

Я думаю, все это из-за варягов. Или немецких царей. Или из-за географического детерминизма. Если живешь на берегу моря, среди великолепия умирающей античности и цветущих бугенвиллей – куда проще любить ближних.

Я думаю над этим весь день. А вечером стучусь в номер своего соотечественника.

– Здравствуйте, – говорю я, сияя, как золотой времен Римской республики.

– Здрасте, – говорит соотечественник, воровато выглядывая в коридор.

У него сгоревший нос, шорты и почему-то кожаная куртка с меховым воротником.

– Узнала, что в отеле живет мой земляк, – говорю я, – вот… решила поприветствовать.

– Ну привет, – отвечает он.

– Я – Оля из Москвы.

– А я Димас из Ёбурга. Только давай сразу договоримся – никакого секса мне не нужно. Окэ?

– Звучит самонадеянно, – говорю я. – Но я рада, что вопрос с сексом мы сразу закрыли.

– Ну да, – чуть озадаченно говорит Димас. – А чего ты тогда хотела?

Я смотрю в его голубые глаза и понимаю – попытка провалилась. Мы никогда не станем друзьями, не найдем ни одного общего родственника и не поедем семьями на пикник.

– Уже ничего, – говорю я.

Минут через десять ко мне стучится Димас. Без куртки, но с бутылкой лимончеллы в руке.

– Слушай, извини. Я подумал... ну знаешь – красивая девушка, сама пришла... А если ты просто пообщаться – я ведь всегда за. Окэ? Ты в сингле – я в сингле. Вечером одиноко, понимаю. Будешь эту сладкую гадость пить? Я для жены купил, но могу ей новую завтра взять, если эту выпьем. А можем так, воздухом подышать.

Я соглашаюсь на лимончеллу и прогулку.

Мы с Димасом выходим из отеля. Плутаем по мощеным переулкам, мимо припаркованных мопедов и маленьких пиццерий. Выходим к Тибру и садимся на каменный парапет.

– Так что там твой итальянец про нас говорил? – спрашивает Димас, уже введенный в курс проблемы.

– Сказал, что у русских не развито чувство крови. Что мы не различаем своих и чужих.

– Полная хрень, – уверенно говорит Димас. – Мой друг-латыш считает меня своим лучшим другом.

– А это тут при чем?

– Говорит, если начнется кипиш – латыши сбегут, а я останусь.

– Останешься, чтобы защищать латыша от других латышей?

– Нет – чтобы защищать своего от чужих.

– Пожалуй, это говорит о твоем единстве с латышами.

Димас на пару секунду замирает, а затем разражается хохотом.

– Тогда другой пример, – говорит он. – Если к тебе пристанет итальянец, я ему вмажу.

– Спасибо, – говорю я. Хотя это тоже сомнительное национальное единство.

Солнце садится, и наступает мое любимое римское время. Время, когда температура понижается до щадящих +27.

– Зачем тебе куртка? – спрашиваю я Димаса. – Ты был в куртке, когда я зашла.

– А, так у нас в Ёбурге типа бутик в торговом центре. Итальянские шмотки возим. Ну я примерял как раз, а тут ты нарисовалась.

– Красивая куртка, – говорю.

– Ага, только не для нашего климата. Вот на фига на ней вообще мех, если даже задницу не прикрывает?

– У них не бывает зимы. Вот и куртки другие.

– Да вообще все по-другому, – охотно соглашается Димас. – Все не как у людей.

Мы беззвучно чокаемся пластиковыми стаканами с лимончеллой и смотрим на бурлящий внизу Тибр.