Так это же и есть наш батя…

Ничего, и на эти штаны мода еще вернется. Фото Интерпресс/PhotoXPress.ru

Это было во времена ядерного равновесия двух великих держав. В одной из них, где жил я, никак не могли научиться шить хорошие брюки. Все время получались штаны.

Но моя история про джинсы, которые в нашем городе можно было купить только с рук спекулянтов. На что я тогда и решился.

…Сновавшая с независимым видом по второму этажу «фарца», не глядя бросала мне короткие, как плевки, «чего надо?», «чего надо?» так отрывисто и презрительно, что я хотел сразу же уйти. Но цыганка, цветастая, будто клумба, глядя прямо в душу своими печальными индийскими глазами, говорила до того проникновенно, словно предлагала не «техасы», а себя самое. «Техасами» в ту пору называли джинсы, и все, что я о них знал, а стало быть, и желал, – это были выстроченная буква W на задних карманах и красные молнии на них же. Поэтому я был уверен, что нашей Паровозной улице, которую я намеревался ослепить, тем более сравнивать будет не с чем.

– Зачем мерить такому стройному красавцу, я и так вижу, что прямо на тебя пошиты, – изнемогая от любви и скорби, внушала цыганка, – поедешь к папе с мамой (как она узнала, что я нездешний?..) – все девушки будут вслед смотреть. Не скупись, красавец, тебя много счастья впереди ждет, что такое пятнадцать рублей для такого молодого?

– Я не скуплюсь, у меня правда только десять, ну, хотите, возьмите авторучку, она стоит три рубля...

Только ради меня она взяла авторучку, сунула мне под мышку джинсы и вдруг округлила свои индийские глаза в смертном ужасе:

– Милиция! Беги, красавец!

И исчезла. А я остался на внезапно опустевшей галерее, светя из подмышки алыми молниями.

Милиционер повел меня в пикет не просто по долгу службы, но прямо-таки с нескрываемым сладострастием.

– Что с того, что не продавал, все равно участвовал в спекулятивной сделке. Студент? Значит, все, отучился. Послужишь родине в стройбате.

Я даже не пытался его о чем-то просить – слишком уж очевидно было, что это только обострит его наслаждение. Бежать уже было невозможно – не пробиться сквозь толпу.

– То-то мать порадуется, – сладострастно разглаживал мой убийца на убогом канцелярском столе какие-то протоколы, – а где она, кстати, живет? Неправильно, надо говорить не «рабочий поселок», а «поселок городского типа». А на какой улице? На Паровозной? Вот те на, а я жил на Тепловозной.

Я изобразил почтение к его улице:

– Паровозам, конечно, за тепловозами не угнаться!

– А вот тут я с тобой не соглашусь. Для электровоза напряжение тянуть надо, а тепловоз на любой автобазе может заправиться!

Если бы я уступил ему электровозы без сопротивления, он бы ни за что не проникся ко мне такой нежностью. Он мне даже дал старую газету «Труд», чтобы я не привлекал своими алыми молниями опасного внимания. И еще напутствовал меня крамольным анекдотом о газетном киоске:

– «Правды» нет, «Советская Россия» продана, остался один «Труд».

Когда он произносил слова «Россия продана», в его голосе прозвучала неподдельная горечь.

Тем не менее, когда мы с моим другом Сашкой Васиным отправились по старой памяти покататься на товарняках, ему сошли с рук даже длинные золотые волосы, а меня окликнул первый же работяга:

– Эй ты, стиляга, ты чего тут отираешься? – Я хотел сделать вид, что не расслышал, однако не на того напал. – Я тебе, тебе – что ты тут делаешь?

И тут из полумрака кирпичного цеха, с недобрым любопытством посвечивая африканскими белками, подтянулась еще парочка-тройка таких же чумазых помазанников, вооруженных исполинскими гаечными ключами.

На мое счастье, подкатил грозно полязгивающий товарняк, и я не колеблясь ухватился за ободранную скобу у тормозной площадки. Рвануло так, что чуть не выдернуло руку из плеча, Сашку я втащил за руку – товарняк внезапно наддал. И даже не притормозил у светофора, где мы обычно спрыгивали.

Он так и молотил по рельсам – спрыгивать было бы чистым самоубийством, и мы, оставив шуточки, с двух сторон принялись махать машинисту.

Напрасно. Поезд все наддавал и наддавал. Наконец я выкрикнул Сашке: «Давай!» И изо всех сил оттолкнулся против движения: мне показалось, что тепловоз сбавил ход до терпимого. Когда мне удалось остановиться, товарняк уже прогрохотал в неведомую даль, открыв мне Сашку, неспешно отряхивающего степную пыль со своих отглаженных брюк цвета кофе со сливками. К нему удивительно быстро вернулись манеры британского лорда.

При социалистическом реализме даже бандиты были смешными.  Кадр из фильма «Джентльмены удачи» 1971

Странные, неведомо кем и для чего расставленные среди степи ряды бетонных коробок, не оживленные ожерельем одноэтажных домишек с огородами, были населены свирепым племенем красных партизан, из чьих когтей и зубов еще ни один чужак не ушел живым. И тут наши шуточки вполголоса сделались просто вымученными, когда мы увидели, что нам навстречу катит велосипедист.

Это был жилистый, ошпаренный солнцем паренек в линялых синих трениках со штрипками и еще более линялых красных «кетах». По-хозяйски тормознув, он спросил нас:

– Ну что? – Только что не добавив: «Допрыгались?»

– Ничего, – пожали мы плечами, переглянувшись так, словно нам очень забавно.

– Стиляга, – наконец услышал я в свой адрес, и злой велосипедист просвистел мимо нас, припав к рулю.

– Поехал оркестр готовить, – пошутил я и сам почувствовал, до чего это несмешно.

Нас встретили и впрямь с народными инструментами – кто с гаечным ключом, кто с обрезком свинцового кабеля, а уже знакомый нам велосипедист и на этот раз был с ржавой велосипедной цепью. Все они, человек шесть, были похожи, как двоюродные братья, – небольшие, прокаленные, в обвислых майках и попугайских рубашках навыпуск – «расписухах». Они и сюда уже добрались, и длинные волосы, как я заметил, тоже, но «техасы»…

– Это ты пижон? – без экивоков обратился ко мне паханок. – Какого хрена тут отираешься?

И здесь меня осенило.

– Батю ищу, – проникновенно сказал я.

– Какого еще батю?

– Батя нас бросил, когда я еще маленький был. А мне сказали, что он живет в Красном Партизане.

– А твой батя – он какой из себя? Как зовут?

– Николай, – наобум брякнул я. Мой собеседник задумался:

– Николай, Николай… Как моего.

– А где он? – с робкой надеждой спросил я.

– Где ему быть, – одобрительно усмехнулся он и гордо повел глазами на своих дружков. – Сидит.

– Мой тоже сидел. Матушка говорит, его как посадили, так он уже к нам и не вернулся. А за что твой сидит?

– По бакланке. За драку.

– Клево, и мой за драку. Матушка говорит, как выпьет, обязательно должен кому-то в ухо заехать.

– Вот и мой то ж самое.

– У моего, матушка говорит, было на пальцах выколото «Кы-о-л-я…».

– И у моего «Коля»! Слушай, а когда его посадили?

– Лет 20 назад. Я родился, и его тут же посадили. Всего на год, но он к нам уже не вернулся. Соседи говорят, обиделся, что матушка сама милицию вызвала.

– Мой тоже всегда грозился.

– Братан, – шагнул я к паханку, подергиваясь морозцем от проникновенности собственного голоса. – Так это ж он и есть, наш батя!

И мы в едином порыве по-братски обнялись. Под «расписухой» спина у него была жилистая, как трос, а щека, прижавшаяся к моей щеке, шершавая и раскаленная, словно кирпич на солнцепеке.

Дальнейшее помню слабовато – такое чувство, что наливать начали прямо тут же, на дороге. А потом какие-то бетонные лестницы, тесные кухни, потные и радостные парни и девахи, мужики и бабы, и везде жмут руку, везде хлопают по спине, везде наливают.

– Мой братан, мой братан, в Ленинграде учится, – всюду представляет меня Гоша и радостно добавляет: – А мы его чуть не отдубасили!

А когда на том же месте под огромной степной луной мы на прощание трясли друг другу руки, с трудом выловив их из ускользающего пьяного пространства, Гоша вдруг выдохнул потрясенно:

– Ты понимаешь, как может получиться?.. Ты кого-то метелишь, а он, может быть, твой брат?

– Один чувак сказал, – проникновенно ответил я, – что вообще все люди братья.

Гоша напряженно задумался и после долгой паузы, во время которой нас вразнобой водило из стороны в сторону, озабоченно спросил:

– Этот чувак, он обалдел, что ли?