Восхождение к Хайяму. Хвала терпению и мужеству – они дошли!

Биографы Хайяма утверждают, что «он имел скверный характер», возможно, был скуп, ворчлив и, наверное, вспыльчив. Аделаида Хэнском Лисон – иллюстрация к книге Омара Хайама «Рубаи». Начало XX века

Наверное, по-настоящему Омара Хайяма мне открыл Дмитрий Лонго (1876–1977) – первый и последний факир в России. Я прочитал о нем в журнале «Советский цирк», загорелся найти факира (настоящий живой факир в Москве!), своими глазами увидеть человека, совершавшего немыслимое.

В справочном бюро мне дали адрес: кажется, на Маросейке, в бывшем доходном доме, в мрачном подвале с щербатыми ступенями; сам Дмитрий Иванович называл свое жилище «лачугой Тенардье», он часто вспоминал «Отверженных» Гюго. В одной комнатке, заставленной всякими восточными диковинами, стоял стол, два стула, старинный сундук и небольшой верстак в стружках, пестрых лоскутах, обрезках кожи – здесь жил сам Лонго вместе с громадным дряхлым попугаем. А за деревянной ширмой ютилась его дочь-молчунья, ворчавшая, когда мы садились за стол и Дмитрий Иванович, откупорив принесенный мною портвейн (Лонго требовал, чтобы я покупал самый дешевый, не дороже рубля), и он мне что-нибудь рассказывал или читал на фарси Хайяма: как будто ковал слова молотом на наковальне, каждое слово звенело, было тяжелым, прочным, горячим. И переводил: «Я ушел, ибо пребывание в этой обители несправедливости/ Не что иное, как пустая трата жизни./ Пусть радуется моей смерти тот, / Кто сам сумеет спастись от смерти».

Это был 1956 год, я учился в 9-м классе. Однажды Дмитрий Иванович вдруг спросил:

– Хочешь быть моим учеником?

– Научите меня пить керосин и поджигать струю? Или шпагу глотать?

– Со шпагой не получится, поздно. Я шпагу учился глотать два года: сперва целый год тренировал горло гусиным пером, чтобы не сжималось от щекотки, не сглатывало, а было как трубка, потом сделал палочку из воска, сперва коротенькую, потом длиннее, потом уже пробовал шпагу – настоящую, стальной клинок, а не бутафорскую, с вставными коленцами. А глаз вынимать из глазницы костяной ложечкой меня научили афганские дервиши, я у них долго жил. В Иране жил, у йогов в Индии. Но кое-чему тебя научу, для начала простенькое: сейчас ты проткнешь этой булавкой ладонь.

Он вынул громадную булавку, скреплявшую что-то вроде пледа, наброшенного на плечи.

– Так больно же!

– Нет! – Он засмеялся. – Ты не думай об этом. Закрой глаза, сосредоточься на острие, на самой маленькой точке, она же не причинит тебе боль, и медленно-медленно-медленно вводи булавку. Сам увидишь, это совсем не больно.

Я положил правую руку на стол, левой осторожно уколол мякоть между большим и указательным. Пытался не думать о боли. Сколько минут прошло, не знаю, открыл глаза, когда почувствовал, что острие твердо уперлось в стол – булавка прошла ладонь насквозь, без боли, без крови, только одна капелька выступила, когда уколол руку.

Но учеником Лонго я не стал – мечтал стать моряком. Когда меня призвали в армию, я попал не на флот, а в ракетные части. Отслужив, поспешил навестить старого факира. К тому времени из подвала они с дочерью (дряхлый попугай умер) перебрались в новую пятиэтажку в Марьиной роще, в отдельную квартиру.

Дверь открыл высокий старик в одеянии дервиша, с тюрбаном, с чашей для подаяний из кокосового ореха; длинные седые волосы до плеч, длинная седая борода, улыбается – это Лонго нарочно нарядился к моему приходу. Пахнет горячим столярным клеем – он мне писал, что мастерит игрушки и разный реквизит для цирковых, этим и зарабатывает. А ведь когда-то он был очень богат, цирки Никитина и Чинизелли платили ему за каждый выход 500 рублей золотом! У него был свой музей.

– Все сокровища я сам отдал большевикам – все равно ведь отняли бы, да еще мучили бы. А так разрешили в цирке выступать, мне очень неплохо платили, миллионы. Не верите?

Конечно, я верил, но Лонго долго рылся в сундуке, достал оттуда большую пожелтевшую бумагу – договор с театром «Эрмитаж» (директор А.Н. Керненко), что дирекция «ангажирует восточную труппу п/у тов. Лонго на 28 и 29 октября 1920 года, уплачивая ежедневно труппе перед поднятием занавеса 100000000 (сто миллионов) рублей».

Пили мы по-прежнему самый отвратительный портвейн, за которым Дмитрий Иванович немедленно меня снарядил. Он спрятал в сундук ангажемент с театром «Эрмитаж», а оттуда бережно извлек давно знакомую мне книгу, завернутый в цветистый атласный платок «Рубайят» на фарси, тегеранское издание с прекрасными иллюстрациями. Открывать не стал, просто положил большую жилистую руку на книгу, закрыл глаза и стал читать, чуть покачиваясь. Сперва на фарси, потом по-русски: «Тому, кто познал непостижимое, / Радость, горе и печаль – все одно./ Но если добро и зло мира одинаково преходящи,/ Сам выбери, чем тебе быть: болезнью или лекарством?»

– Дмитрий Иванович, а кем был Хайям?

Это я спросил не в тот раз, а через несколько лет, когда задумал повесть про Омара Хайяма, название у меня уже было («Запах шиповника»), только повести не было.

– Кем был Хайям? Гийас ад-Дин Абу-л-Фатх Омар Хайям Нишапури. Уже в имени многое сказано, чей он сын и откуда. Современники называли его «Доказательством Истины», величайшим ученым, только поэтом никто из современников его не назвал. Ты когда-нибудь видел мумиё? Настоящее? Саади сравнивал поэтов с этой горной смолой: как мумиё знает кости человека, так поэт знает сердце человека. Вот Хайям знал все и был всем. Я был в Нишапуре, на его могиле… Хайям просил, чтобы каждый, кто придет на его могилу, вылил на землю кувшин вина. Но там же нагромоздили мрамор, так что мне пришлось отойти подальше, к грушам и абрикосам, на их корни я и вылил вино. Милый мой, давай и мы выпьем.

Мы выпили за Хайяма.

Летом 1978-го, когда Дмитрия Ивановича уже не было, я узнал про Андраника Джагаряна (1916–1984), завкафедрой общей хирургии Ереванского мединститута, специалиста по восстановлению лица по черепу: он вывел математические формулы соотношений костей черепа и мышц головы с учетом возраста, пола, этнических особенностей); он получил Гран при на Всемирной выставке в Брюсселе (1969) за выдающиеся достижения в медицине; правительство Италии просило его восстановить облик Данте, Дания – принца Гамлета, Тегеранский университет – Омара Хайяма.

Я срочно отправился в Ереван. Мне повезло: профессор был на месте, в своей лаборатории, напомнившей мне мастерскую Михаила Михайловича Герасимова (1907–1970), создавшего необыкновенную науку-искусство воскрешения облика умерших людей; это благодаря ему мы видим теперь Ярослава Мудрого, Ивана Грозного, Тамерлана, его внука Улугбека, адмирала Ушакова.

– Я считаю Герасимова своим учителем, – сказал Джагарян. – То, что он совершил, невероятно. Многие не верили, что такое вообще возможно, устраивали ему бесконечные проверки. Интуиция у него была феноменальная; казалось, он в прямом смысле видит тебя насквозь, даже коллег это иногда пугало.

Ну, про это мне рассказывал доктор исторических наук Юрий Борисович Симченко (1935–1995), известный этнограф, изучавший малые народности Севера, «большой друг нганасан».

– Докторскую я защищал в Институте этнографии, нормально все прошло. Коллеги пришли, Михаил Михайлович Герасимов пришел, сел в первом ряду. А он всегда носил с собой кусочек воска с грецкий орех, чтобы пальцы занять. Ну, я нормально защитился, все подходят, поздравляют. И Герасимов подошел и дает мне кусочек воска – это он мне в подарок череп вылепил. «Юра, это не просто череп, это твой череп». Ну, тут немая сцена: как так?! Все же кругом специалисты: этнографы, антропологи, историки, никто не верит, думают: шутит старик. А мы же в Институте этнографии, тут все лаборатории: быстренько сделали рентгеновский снимок моей головы, сфотографировали в нужной проекции то, что вылепил Герасимов, увеличили, наложили на снимок моего черепа – все совпало абсолютно. У меня просто душа в пятки ушла, не по себе стало, ничего себе: держать в руке собственный череп!

Я рассказал эту историю Джагаряну. Он-то не удивился, согласно кинул.

– Совершенно верно. Тут многое необъяснимо. А Хайям… Да, лет пять назад ко мне обратились иранские коллеги с просьбой восстановить облик Хайяма. Шах разрешил вскрыть могилу в Нишапуре. Но ведь такие дела просто не делаются, начались переговоры Москвы и Тегерана, время шло, шаха свергли, вернули аятоллу Хомейни, какая уж тут эксгумация?! А я бы согласился, мне самому интересно.

– Но все-таки, профессор, что можно сказать о внешности Хайяма? Вы же в те годы думали о нем, как-то его себе представляли…

– Если бы я взял в руки череп Хайяма, я мог бы сказать многое, а так… Думаю, у него был тяжелый взгляд – не властителя, а человека, вместившего в себя всю сумму знаний, накопленных к тому времени наукой, и многое, о чем мы даже не догадываемся. Достаточно сказать, что вместе с учениками он (к 1079 году) исчислил календарь, который на 7 секунд точнее того, каким мы и сейчас пользуемся. Он точно предсказал день своей смерти – 4 декабря 1131 года. Взгляд такого человека выдержать нелегко.

Один за другим уходили люди, которые могли бы мне помочь. Пришлось самому «вылепить» своего Омара Хайяма. К счастью, было из чего, ведь его рубайи – это живая, всхлипывающая в руках гончара глина. А небо, которое было тогда, мало изменилось. И земля. Да и человек…