Рыцарем прекрасной дамы только быть, а не казаться

Плевал я на такой привал, на свальный грех похожий. Фото © РИА Новости

Мы заканчивали девятый класс и хотели быть крутыми. Объявит Раиса Марковна: «Ребята, на следующей неделе идем в театр», – нужно поднять руку и спросить: «А пиво в буфете будет?» Крут-то по-настоящему был один только Кум, остальные только ухмылялись с бывалым видом, а от меня требовалось еще больше прожженности, чтобы смыть позор побед на математических олимпиадах. Восторженные же восклицания у нас позволяла себе лишь сама Раиса Марковна, зато комсомольскую богиню Оксану Корбутову чаще бросало в негодование. Принесет кто-то новость: «Слышали, Пашу Понизовцева посадили? Дал одному по зубам, а тот ударился об угол крыльца – и кранты». Все притихают, и тут Кум громко усмехается: «Тот сам виноват – зачем так слабо стоял?» И сразу прокатывается расслабленный гоготок, и только Оксана гневно восклицает: «Очень смешно!»

На что прокатывается новый гоготок, я опускаю глаза: Оксана всегда как будто ждет от меня поддержки, хотя Генка Цай уверяет, что она просто положила на меня глаз, и призывает меня не теряться. Но попробуй не потеряться, когда ей так к лицу негодование!.. Глаза пылают, как два черных солнца с изогнутыми лучами-ресницами, черная с рыжинкой коса аж перебрасывается через плечо, когда Оксана в негодовании отворачивается от очередной мерзости…

Вот Раисе Марковне восторги совсем не к лицу – при ее-то приземленном росте, удвоенном бюсте и пучеглазых очках, за которыми глаза перетекают, как давние открыточного размера телеэкраны за водяными линзами.

– Все, ребятки, решено, едем в поход! – Ну нельзя же крутых чуваков называть ребятками! – Сладкий стол будет самый скромный: по два печеньица на завтрак, на обед и на ужин. Интендантами предлагаю назначить наших трех мушкетеров.

То есть Кума, Калача и Шведа.

– Правильно, Раиса Марковна, нас надо воспитывать доверием.

Это Калач. В последнее время он как будто устал быть умным недотепой и решил быть развязным остряком при Куме. Но добродушный нос картошкой так при нем и остался.

– Да, пустить козлов в огород! – чеканит правду-матку Оксана.

Швед обращает на нее мутный взор из-под челки:

– Сама ты козлиха!

– Оксана, это просто шутка, юности свойственно бравировать напускным цинизмом.

– Бр-р…

Как всегда после подпольно-портвейной попойки, я проснулся с мутью в голове раньше всех в палатке. Но когда я в одних плавках спустился к озеру, в мире стояла такая ясность, что я ощутил на лице бессмысленно-восторженную улыбку. И озеро-то называется Коровье, и возникло-то оно из пересохшей речки, а все равно – тут тебе и озерная гладь, и плакучие ивы…

Я полюбовался скульптурной четкостью своих следов и с какой-то особенной нежностью увидел рядом с ними парнокопытные отпечатки.

Возле трамплина, сложенного из обломков бетонного кольца, барахталась пара голеньких белокурых ангелочков лет шести. Неизвестно откуда возник Цай и, разглядывая ангелочков, задумчиво произнес:

– А если бы здесь сейчас девчонки были, нам было бы стыдно, потому что и у нас такие же.

Мне оставалось лишь подивиться глубочайшей верности этого замечания.

Я уже пару раз примерился, не прыгнуть ли с трамплина, но опасался поскользнуться мокрыми ногами.

– Доброе утро, мальчики!

Несмотря на царственность голоса и пламенность осанки в алом спортивном костюме, Оксанин взгляд, встретившись с моим, сделался тревожным и почти просительным. Я ринулся к трамплину (не поскользнуться бы, не поскользнуться…) – и закрутил сальто вместо ласточки. Перекрутил даже лишнего, ляпнулся об воду физиономией. Овладевшая мною бесшабашность искала, что бы еще такое отмочить в этой до услужливости мягкой и безопасной воде.

– Здесь глубоко? — небрежно поинтересовался я у ангелочков, забыв, что в присутствии Оксаны нужно делать вид, будто их тут нет.

– Глубоко, глубоко, – загомонили ангелочки, – здесь никто не может достать!

Я перевернулся и, загребая изо всех сил, пошел в глубину. Воздуха может не хватить, стучало в голове, давление в ушах пищало сумасшедшей морзянкой, но я все греб и греб. Наконец рука погрузилась в ласковый невесомый ил. Я лихорадочно зашарил по дну руками («Не хватит, не хватит воздуха!..»), нащупал что-то твердое и рванулся вверх.

Отходя от ужаса и боли в ушах, я небрежно выбросил угольно-черный кусок закругленной жести, похоже, от ведра.

– Достал, достал! – радостно визжа, заплясали ангелочки, тряся своими мелко гофрированными пипетками.

Хоть бы уж не прыгали, черти!

– А вы что думали! — ликовала Оксана, ничуть не стараясь избежать ангелочков своим огненным взглядом, словно так оно тут и надо.

Небрежно, по-суперменски я выбрался на трамплин. Оксана восторженно трясла меня за мокрую руку: «Какой ты молодчина!», – а я как бы ненароком сгибал и напрягал мышцы, чтобы она почувствовала, какое железо у нее под пальцами.

И теплым маслом пролилось в душу деловитое замечание одного из ангелочков:

– Во пацан развитый!

А Оксана приблизила ко мне свои черные прожектора и спросила вполголоса:

– Ты заметил, какие родственные у нас имена? Але-ксан-др и О-ксан-а?

И запылала, как ее спортивный костюм.

В следующие дни я мог хлебать суперменское блаженство целыми ушатами: я видел, что в глазах Оксаны я умнее всех, красивее всех, сильнее всех и смелее всех, и я действительно был самый сильный в классе: никакой Кум не выстоял бы против меня с моим вторым взрослым по вольной борьбе. Он был собственно почти толстячок. Чтобы постичь его силу, надо было знать, на что он готов пойти и кого призвать в поддержку. А состязаться со мной в храбрости, кто на большей высоте перепрыгнет с дерева на дерево, заставляя девочек визжать от ужаса и хлопать в ладоши, – этим вы, чистенькие, на своих высотах и развлекайтесь, а с него достаточно царить на земле.

На земле же очень скоро стало известно, что в палатке мушкетеров жрут печенье – неправильные кругляшки с нечеткой печатью, напоминающие археологические монеты, осыпающиеся от собственной ветхости, да еще с жалкими поползновениями золотиться серо-желтой мукой. Но почему-то получить такой кружок из-под палаточной полы сделалось необыкновенно престижным. Стоило пацанам собраться в более или менее узкой компашке, как Швед внезапно утомлялся и ронял, пресыщено морщась:

– Это печенье уже в глотке стоит. Обожрались.

– Хватит трепаться, – обрывал его Кум, но Швед проявлял гордость:

– А чего? Стукачей у нас нет!

Ноздри его напрягались и белели, как будто он зевал про себя, и он добавлял с мрачным вызовом:

– А чего? Имеем право! Любой бы на нашем месте!..

И кто-нибудь из пацанов обязательно начинал, как бы придуриваясь, тормошить его:

– Слышь, Славик. Притащи по штучке, а?

Швед иногда вызверивался:

– Вы че, как волки?!

Но чаще, будто взятку, совал каждому по осыпающейся бляшке, а если в зоне обзора посторонних не было, вываливал прямо на траву:

– Смори, мужики, только не хапать, по честности!

И Кума коробило от этих слов – право, честность… На земле такие слова вообще не должны были звучать. Шведу еще было расти и расти. Он и кличку свою когда-то заполучил из-за того, что во время хоккейного матча слишком носился со шведской командой, а по новому кодексу полагалось забивать на все, что лично тебя не касается.

Когда печенье выдавали к чаю официально по две печенюшки на брата, я всегда от него отказывался. Но из-под полы давился наравне со всеми. Печенюшная труха мгновенно выпивала всю слюну, и ты начинал задыхаться, как в пустыне, она заполняла рот, прилипала к нёбу и останавливалась в пищеводе, и надо было выпить ведро воды, чтобы от этой дряни отмыться.

И все равно потом во рту целый час стояла кислота. Однако что было делать –престижность требовала жертв.

А в последний день, когда Раиса Марковна собрала тех, кто не успел укрыться в лесу, в напутственный кружок (искаженный мир трепетал в ее линзах, радужный, как в мыльных пузырях), Швед притащил остатки печенья в белом эмалированном тазике и с прихлопом поставил на середину:

– Налетай, братва, подешевело!

Пацаны ринулись вперед, но у меня с моей прыгучестью и борцовской реакцией соперников не нашлось: я первым выбрался из-под кучи-малы с полными жменями полураздавленных печенюшек в обеих руках. Чувствуя себя победителем, я встретился взглядом с Оксаной и увидел в ее огненных глазищах даже не брезгливость – потрясение: да я ли это?..

И меня осенило.

– Салют победы! – заорал я и что есть мочи метнул печенюшки в небеса, воронам и грифам на поживу.

С тех пор, когда меня вдруг посещает соблазн потолкаться в борьбе за какой-то престижный фастфуд или фаст-респект, я строго напоминаю себе: «Печенюшки!» И тогда и на мою душу немедленно нисходит покой. Я вспоминаю, что водная гладь по-прежнему то расстилается, то вскипает бурунами, что ивы как прежде грустят, женские глаза сияют, а солнышко светит ясное и проливает свои лучи равно на чистых и нечистых. И по-прежнему мчатся тучи, вьются тучи, но вопреки всему сквозь волнистые туманы пробирается луна – и покой обращается в счастье: я снова, как и в то утро на Коровьем озере, чувствую, что мир прекрасен и я в нем тоже не плох.