Герцен, Чаплин и два непоротых поколения

Евреям было куда свалить, а русским? Алексей Тыранов. Моисей, опускаемый матерью на воды Нила. 1839–1842. ГТГ

Этот разговор случился на новогоднем корпоративе.

– Ваше главное преимущество перед нами, что вам нечего терять, а нам есть…

Мальчик глянул на девочку – или мне показалось? Однако девочка согласилась со мной, но как-то витиевато и наискось прежде, чем я согласился с ней:

– Имеете в виду воспоминания? Лучшие времена у вас позади. Все счастья и несчастья в прошлом.

– Замкнутая какая-то перспектива. Печально ты глядишь на наше поколенье! Под сомнением наша адекватность? Ставишь на нас крест? Труха? Размазня? Лохи?

А сам вспомнил Князя Салина, который перед смертью, по грубым подсчетам, насчитал два-три года, не больше, когда жил по-настоящему, остальное – скука и муки. Мне еще жить и не дожить до его предсмертия, но я помню, был так счастлив, что хотел умереть прежде смерти, боясь опоздать. Опоздать со смертью. Покуда есть смерть, есть надежда – того же автора.

– Счастье как причина самоубийства, – сказал я вслух.

Умненькая девочка легко восстановила ход моих мыслей и открыла уже рот, чтобы согласиться или возразить, но я так и не узнаю никогда теперь, что она хотела сказать, потому что вклинился умненький мальчик, а потом судьба.

До чего разные! Оба умненькие, но разными умами. Вода и пламень? Скорее, два пламени, но одно – типа самовоспламеняющегося вечного огня, ну, благодатный огонь, кто в него верит, а другое – скрытый, скрытный, сокрытый, сокровенный, мерцающий даже не огонь, а огонь, возникающий от случая к случаю, нет, не фригидка, но и не нимфоманка. Вот разница – мальчик любил девочку, а девочка, не любя его, была в него легко влюблена. Мальчик будет наказан за свою жертвенную любовь, я – за сопереживательный, с подглядом и завистью, вуайеризм, но на заклание будет принесена девочка. Это жертвоприношение и будет нашим с ним общим наказанием, которое могло разметать нас в стороны, но странным образом еще больше сблизило. Ну да, раскаяние, которое в еврейской метафизике существует до сотворения мира, в противоречии с вектором времени, ибо прошлое не могут изменить даже боги, да? Боги – нет, человек – может. Не то чтобы мальчик приревновал девочку – это потом он поймет, о чем мы с ней, а тогда невдомек, либо другое сиюминутное близлежащее актуальное волновало его нежный ум, а страстное земное – мимо. Пока что, до поры до времени. Пока великая утрата не потеснит его мозговитость за ненадобностью. Рассудок справляется с загадками на злобу дня и пасует перед тайной бытия. Эдип легко сладил с загадкой Сфинкса, но сник перед тайной собственной судьбы.

Мальчика потянуло, однако, не на греческие, а на еврейские мифы по контрасту с русскими реалиями.

– Непоротое поколение войдет в Землю Обетованную, а египетские рабы вымрут по дороге. Даром, что ли, Моисей блуждал по пустыне сорок лет, хотя там пару дней пешего хода.

– Евреям было куда свалить, а куда русским? Те, кто рвут когти, не в счет. Я о целом народе, обо всех русских. Народ не может сделать ноги. Эмиграция одиночек.

– Которых становится все больше и больше, – сказал я.

Что меня поразило, как девочка быстро перевела стрелки с вечности на актуалку.

– Попробовали бы евреи встать поперек египетской истории и переиначить фараоновы традиции, оставаясь на ПМЖ, – подхватил мальчик. – Даже Эхнатону это не удалось.

– А правда, что косноязыкий Моисей, от имени которого с евреями говорил Аарон, просто не знал по-еврейски, будучи сам из разгромленной секты солнцепоклонников? – спросила девочка.

– А правда, что евреи убили Моисея, когда он, стакнувшись с Б-гом, оторвался от народа, а уж потом сотворив из него идола? – передразнил девочку мальчик.

– Евреи уничтожаемы, но не уничтожимы.

– Евреи уничтожимы, но непобедимы.

Еврей помалкивал – с некоторых пор я не встревал в треп о моем роде-племени, без разницы кто его затевал – свои или чужие. Не то чтобы не заводит, но вопросы сугубо личного свойства, а для меня без того мучительного надрыва, которое испытывали мои соплеменники, куда бы их не заносило – в спесь или самоуничижение, вплоть до «О, если бы я прямей возник». Мне легче представить себя зверем, птицей, червем, деревом, да хоть Б-гом, но только не гоем.

– Герцен говорил не об одном, но о двух непоротых поколениях, чтобы Россия стала свободной, – напомнил я моим анчоусам. – Даже если вы считаете себя непоротым поколением…

– Есть еще время для порки, – перебил мальчик, исказив ход моей мысли.

– Непоротое поколение становится поротым. Большая порка.

– Большая стирка, – поправляет меня девочка. – Демонстрация силы.

– И решимости эту силу применить в случае чего. Это только репетиция на зрителях. Последний замер.

– Власть сама создает себе врагов.

– Что за фигня! Инициатива у нас. Ответный удар, – это мальчик. – Выбор по возрастному принципу – из всех страт они отслеживают одну молодежь. Ясное дело, конфронтация поколений.

– Превентивный удар, – сказал я. – Испытание страхом. Теперь мало кто решится.

– The only thing we have to fear is fear itself, – сказала девочка. – Перевожу: у страха глаза велики.

– Это для меня? – спросил я. – У страха нет глаз. Страх – это весь человек. Ничего кроме страха.

– Вопрос не чисел, а общего настроя. Пусть стращают – страшилки больше не страшат. А если и страшат, то терпимо, не смертельно. В биполярном обществе всегда решает и решается меньшинство, а к нему уже присоединяется большинство. Да хоть один человек, у которого высокий порог страха. One man with courage makes a majority.

– Перевод не требуется, – сказал я. – С ходу два американских президента. А русскую историю вы знаете так же хорошо? Или в полном игноре? Две апофегмы от русских лидеров?

– В смысле? Дело не в знании, а в наличии, – сказала девочка. – Не густо. Не наберется и одной. Все – для домашнего пользования.

– Ни фига себе история! – сказал мальчик.

– Политика как сублимация, – сказала ничья девочка.

К сублимации как таковой я относился с сомнением, опираясь на собственную эмпирику: вдохновение на меня накатывало не взамен, а в параллель сексу. Вот как сейчас: болдинская зима тревоги нашей. Девочку, однако, решил поддержать:

– Вот – вот! – подхватил я. – Судьба тиранов и народов свершается не на небесах, а в неподконтрольных глубинах человеческой натуры, будь то деспот или плебс.

– Жертвы неизбежны, – знал бы мальчик, кто падет жертвой, проглотил бы язык.

Разговор шел абстрактный, менее всего я подозревал, что удар придется по моим анчоусам. Они – того меньше.

– Не сотвори себе кумира, – сказал я. – Не след делать культ из демократии.

– Так ты, дяденька, за демократию или против? – спросила девочка.

– С поправкой на русскую историю. И дышат почва и судьба. Не в затылок, а в лицо, – добавил зачем-то я.

– В смысле, кто кого? – сказал мальчик. – Главное – раскачать лодку. Мы застряли в прошлом. Власть опирается на русскую историю, а мы – на всеобщую. В эпоху космических информационных потоков роль соцсетей…

– Народ не в счет? – спросил я.

– А когда он в счет? – сказала девочка. – Шарахается из стороны в сторону.

– Если бы! – сказал мальчик. – Мертвая материя. Натюрморт. Народ немотствует.

– Безмолствует, – поправил я.

– Помалкивает, – сказала девочка.

Тут до меня только дошло: лишь бы избежать клише!

Я попытался вернуть расфокусированный треп в русло:

– Вы хотите отменить российский социум?

– Телебрехун бы вырубить… – мечтательно вздохнула девочка.

– Вот с чего начинается ваша демократия! – сорвался я.

– Единственная возможность вывести пришибленное народонаселение из состояния зомби и начать с чистого листа, – настаивала девочка. – Иначе – кирдык. А касаемо наших рисков – они неизбежны в любом деянии. Любая система дает сбои. Главное – не дергаться и не трястись. Не ныть и не скулить. И не уходить в отрыв. Не расслабляться, никакой релаксации, – пояснила она для меня. И без всякого перехода: – А их риски? Сколько раз облажались! Вот и истерят.

– Ходит по проволоке, – мальчик сменил метафору на более осторожную.

– Без сетки. И без шеста, – настаивала девочка. – Как у Чаплина в «Цирке».

– Не сотвори себе кумира, – повторил я, имея в виду на этот раз младость.

– И пусть у гробового входа, – начал книжный мальчик.

– Не пусть! – промолчал я, а вслух: – Со злом надо находить общий язык.

На самом деле я думал иначе.

– Кто дал им право на зло? Они присвоили себе это право вместе с властью, а та досталась им по случаю, а не велением Небес.

– С этим хтоническим чудищем разговор возможен только матом, – сказал мальчик.

– С властью или с народом?

– Оба, – сказал непоротый мальчик.

– Доживем – увидим, – сказала девочка.

– Или не доживем, – дернул же меня за язык.

До Нового года осталось всего ничего.