Народ у нас хороший, только несчастный

Опять горит, опять пожар. Фото Интерпресс/PhotoXPress.ru

Виктор Иванович Давыдов – мой дядя. В 18 лет взяли его на войну, бить фашистов. Как умел, воевал, дважды контужен, ранен.

– Велели какую-то высоту взять, для наступления нужна. А нам ни танков не дали, ни пушек, одна пехота. А они сверху нас насмерть бьют: у них-то пулеметы, минометы. Вот меня по ноге осколком и чикнуло – носок сапога вместе с пальцами. А я сгоряча в атаку бегу, пока уж не упал.

После войны дядя Витя женился на младшей сестре моей мамы – Екатерине Петровне Хохловой, и завербовались они в Архангельскую область: железную дорогу строить, станцию Солга, деревообделочный комбинат. Да так там и остались. 

Тетка, сердясь на себя, поминала: «Бурлаки на Волге, а дураки в Солге». 

Я тоже потом на этом комбинате работал: вагонетки катал с глиной, коксом, камнем-известняком. Сама вагонетка весит 700 кг, да столько же камень, глина (кокс, конечно, легче). До меня на этой каторге только бабы работали. 

Тетка и дядя приютили меня, пока я не снял комнатушку в соседнем бараке – у слепой инвалидки Натальи. Она в той комнатушке не жила, только брагу там ставила в молочной фляге. Чего она туда сослепу мешала по своей жадности, неизвестно, но торговля у нее шла бойко.

Я вагонетки катал, тетка бревна таскала. К 50 годам вся изработалась, изломалась, иссохла. 

Вместе идем с третьей смены, еле ноги тащим. А все равно чаем меня угостит. 

Скинет ватник, сапоги, спецовку проклятую, накинет на себя что под руку попадет, зачерпнет из ковша умыться. 

Нальет крепкий чай мне и себе, закурит и смотрит. Все в одну точку – спит, с открытыми глазами спит. И такая на ее лице каторжная усталость… 

Папироса обожжет тетке палец – вздрогнет, обведет взглядом комнату, вздохнет: жизнь наша бекова…

А в девках, мама мне рассказывала, тетка была кровь с молоком: «Одна грудь как арбуз, да другая – во! Щеки красные, хоть спички зажигай». 

В войну тетка пошла работать на завод № 26, выпускавший авиационные двигатели. Это Уфа, Башкирия, туда нас эвакуировали. Немцы, по словам тетки, даже бомбили Уфу. Так или не так, не знаю, но точно известно, что самолеты со свастикой над городом летали, что-то разведывали, может, номерной завод тот искали или эвакуированный из Москвы Коминтерн во главе с Георгием Димитровым. 

Кого там в войну только не оказалось! Писатель Андрей Платонов, поэт Давид Гофштейн, да еще мы с Сергеем Довлатовым в сентябре 1941-го там родились. Гофштейн даже написал стихотворение «Дорога на завод № 26» – про самоотверженный труд рабочих, кующих грозное оружие, которое неминуемо настигнет вероломного врага, и про беременную работницу:

Как сложно в мире всё, я понял 

в этот миг,

Как много скрыто тайн 

в обычнейшем явленье!

Я будущих побед увидел 

становленье

И в муках нынешних – 

грядущей славы лик!

После войны Давида Гофштейна, как и весь Еврейский антифашистский комитет, арестовали, пытали, казнили. Стихи о заводе № 26 стали для поэта страшной уликой. Следователи решили: это зашифрованное шпионское донесение.

И правда – кровь с молоком. Настя Хохлова 22 лет (она станет моей мамой), ее сестра Катя 15 лет и Майя – дочка хозяйки, в семье которой Настя была домработницей. Москва. 1935 год. Из архива автора

За подделку бюллетеня тетку судили, дали четыре года. Отбывала она свою неволю в Казахстане. 

Пока тетка «честным трудом искупала вину», умерли ее родители – от горя, многих обид, скудного питания. А ведь не старые были: бабушка Мария Никитична прожила всего 53 года, дедушка Петр Сергеевич и того меньше. Его я не видел, он умер через неделю после моего рождения, а бабушку Марию помню, хотя тоже не видел, – от какой-то болезни у меня глаза слипались от гноя. А она нажует мне черного хлеба, завернет в тряпицу и дает вместо соски.

Однажды к нам постучался солдат: голова забинтована, выписали из госпиталя. Спросил поесть. А мы сами голодные. Он и без слов по нищете нашей понял. Достал из котомки картошины, завернутые в чистую портянку, попросил испечь. 

Мама их в печи испекла, щепкой выкатила себе на подол, да не все – две картошки в подтопке оставила. Солдат посмотрел на нее, а она заплакала, совестно ей стало. А он покатал по столу горячие картошины и не стал их есть, нам оставил. Ушел.

В какой-то круглый День Победы дяде Вите как участнику и инвалиду передали из райвоенкомата орден Отечественной войны (до этого у него одна награда была – медаль «За отвагу»). Награду, конечно, отметили. Да не мы одни – весь барак ходуном ходил: там под гармошку пляшут, тут частушки поют.

Здравствуй, милая моя,

Здравствуйте, родители!

Пришли вдвоем на трех ногах

Фашистов победители.

Дядя Витя пьяно, согласно кивает. Достал орден из белой бумажной коробочки, какие в инвалидных артелях клеили калеки-фронтовики, прислонил к бутылке.

– Вот, Кать, а все ж уважение имеют к победителю. Ведь самого Гитлера прибили!

– Сиди уж, победитель! Прибивальщик какой нашелся! Гитлера он прибил, а рукомойник какой день не прибитый, из ковша умываюсь.

Сердито отняла у него изо рта папиросу, сама докурила.

 А погиб дядя Витя так – его убил сын соседки, пацан-пэтэушник. Повадился брать взаймы на пиво. Брать брал, а не отдавал. Виктору Ивановичу такая канитель надоела, и в какой-то раз денег парню он не дал. Тот обиделся, что теперь пива не выпьет, вернулся с молотком и стал убивать моего дядю. Пацана судили, дали семь лет колонии.

Редкая неделя в Солге без похорон: мужик повесился, девка отравилась – горсть спичечных головок проглотила, парень под поезд попал, семья сгорела, кого-то по пьянке зарезали, кто-то сам утонул, угорел, замерз. Обычная смерть в поселке – редкость, что у мужиков, что у женщин. 

Единственный милиционер на всю округу мне сказал: «Народ у нас хороший, только несчастный». И не понять, кого он имел в виду: Солгу или всю Россию?

P.S. Есть у Валентина Распутина повесть «Пожар»: мужики и бабы смотрят, как горит, а никто не думает воды нести или в огонь кидаться. Эпиграфом к повести писатель взял слова из песни:

Горит, горит село родное,

Горит вся родина моя.

В первой публикации (журнал «Наш современник», № 7, 1985) цензура про село оставила, а про родину не разрешила. Глупые люди: слова из песни выкинули, а родина-то все горит.