Лишь бы не было войны

Мне захотелось привязать свою душу на ниточку, как воздушный шарик, а ниточку обмотать вокруг пуговицы, чтобы она не улетела. Иллюстрация Pixabay

Я – маленькая девочка. Что такое душа, неведомо мне. Живу легко, как одуванчик, не знающий, что ему суждено разлететься от одного легкого-легкого дуновения сложенных трубочкой губ, случайного прикосновения.

Печалей нет в том мире, где я живу. Мир огромен. Много радости, солнца, света…

Первый раз… когда это было?

Хоронили нашего соседа. Ветерана войны Степана Алексеевича. У него после контузии была частичная потеря памяти. Он клеил коробки на картонажной фабрике. Вообще-то он мог не работать. Инвалид, пенсия. Но врачи рекомендовали ему трудотерапию. Тихий был такой, аккуратный, с желтыми от табака усами.

Но иногда... О, это иногда! Он закрывал ворота, отделяющие наш маленький дворик от узенькой улицы, мощенной булыжником, на которой машины были редкость. Степан Алексеевич закрывал ворота на ржавый засов, как закрывали их на ночь – в нашем дворе хранились бесценные по тем временам вещи: веревки, палки, которыми подпирали эти веревки, простыни в аккуратных латках, белые подштанники с завязками свободно трепыхались в небе нашего двора. Общественный мангал, на котором происходило замечательное: варка варенья по очереди в одном на весь двор медном тазу. Мы уплетали горячую сладкую пенку, подкидывали в огонь сучья саксаула.

Разве все это можно было не запирать на засов?

Он закрывал ворота, прислонясь к ним спиной, и с какой-то отчаянной смелостью и силой, неожиданной для такого тихого человека, кричал: «За Родину! За Сталина!» И бросал в кого попало обломки кирпичей, палки, булыжники.

Двор становился полем боя, отрезанным от большой земли. Все прятались по своим комнатам и палисадникам. Никто не решался подойти к герою войны. Степан Алексеевич был страшен.

Обычно кто-то из соседей стучал к нам, обладателям квартиры с двумя входами – парадным с улицы и вторым со двора. Так вот… приходила в голову мысль проскочить через нас на улицу и вызвать карету скорой помощи и участкового милиционера Анвара. Друга, советчика всей нашей улицы. Иногда он пил у нас чай и рассказывал о жутких безобразиях, которые творятся на других улицах. Мы его слушали почтительно и сами себе завидовали. На нашей улице Двенадцати Тополей было тихо. Мы жили под надежной охраной Анвара и ничего не боялись. Говорили, что у него в кобуре настоящий наган.

Карета скорой помощи приезжала, зачем-то ломались ворота, хотя проще было пройти через нас, и начинался финальный этап происшествия – окружение бедного Степана Алексеевича.

Совместный досуг в послевоенных дворах был очень распространен. Кадр из выпуска программы Леонида Парфенова «Намедни»

Его увозили в дом скорби – так говорили взрослые. Он лежал в больнице долго. Становился тихим, печальным, и ему все было безразлично.

Тетя Наташа, соседка, верующая, еще не старая женщина, навещала его каждое воскресенье. Пекла пирожки с картошкой, набирала граненый стакан брусничного варенья, присланного из России братом, покупала полную авоську «Беломор-канала» и шла в больницу. Только сначала заходила в церковь, а после больницы – на базар. Все было рядом – церковь, психушка, базар.

– Степушке лучше, – сообщала она всем вечером, угощая семечками.

И все обсуждали это, думая: может быть, еще поправится, семьей обзаведется, и лукаво поглядывали на тетю Наташу, которая хоть и верующая, а черта из печки вытащит и рога ему обломает, и давали друг другу обещания непременно навестить Степана Алексеевича.

Но никто так и не собрался…

А потом он умер в больнице – от тоски, как говорила тетя Наташа, от решеток на окнах. Она плакала, вытирала красные глаза углом косынки, обнимала нас и крестила.

Степана Алексеевича хоронили всем двором, скинувшись и на гроб, и на новый костюм, и на поминки, чтобы все было как у людей. Не просто дворового сумасшедшего хоронили, а героя войны, у которого, кроме нас, никого на свете не было.

Духовой оркестр играл траурный марш Шопена и почему-то «Вы жертвою пали». Страшно ухали медные тарелки, тяжело вздыхала латунная туба. Мы несли ордена и медали на красно-черных подушечках, сшитых ночью моей мамой.

Ярко светило солнце. Весело пели птицы. Степана Алексеевича, меняясь, несли все мужчины нашего двора, его одноногий друг с картонажной фабрики, представитель военкомата и участковый Анвар.

В конце улицы остановились, замолчал оркестр. Поставили гроб на бортовую машину, и несколько мужчин, запрыгнув, стали приколачивать гвоздями крышку. Звук был оглушительный. Хотя вокруг стояла мертвая тишина.

С кладбища вернулись быстро. Прощального салюта не было. Анвар выстрелил в воздух.

Поставили столы во дворе. Накрыли их свежими газетами, разложили тарелки, ложки, поставили стопки. Напекли блинов. Сделали целый таз винегрета. Ели, пили, пели: «Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои…» И нетронутой стояла стопка Степана Алексеевича, накрытая горбушкой белого хлеба. Вот тогда и сказала тетя Наташа:

– Душа болит, прямо разрывается.

– Что у вас болит? – не поняла я.

– Душа.

– А где это?

– Середка в сердце, самая главная.

Вечером, крутясь на своей раскладушке, переполненная событиями длинного дня и никак не засыпая, я спросила у мамы:

– Мам, у тебя душа есть?

– Есть, конечно, – мама посмотрела на меня удивленно.

– А у меня?

– Тоже есть, только еще маленькая.

– А ее можно было бы увидеть, как на рентгене?

– Было бы интересно, но я не хочу, – сказала мама и поправила мое любимое зеленое китайское одеяло с бегущим оленем. – Спи, моя хорошая.

– Ну, мам…

– Душу увидеть нельзя. Только почувствовать. Запомни: человек без души жить не может, он умирает, даже если еще жив. Душа его улетает на небо. И там тоскует.

Мне захотелось тут же привязать свою душу на ниточку, как воздушный шарик, а ниточку обмотать вокруг пуговицы, чтобы она не улетела. Так мы делали, когда ходили на первомайскую демонстрацию. 

Вдруг Степан Алексеевич (я совсем не испугалась) присел на край раскладушки и взял меня за руку. Рука была теплой. «Живой!» – обрадовалась я во сне.

– У тебя будет две души – твоя и моя. Я тебе свою дарю.

– А две бывают?

– Когда человек живет, все бывает. Лишних душ не существует. Иногда только – их слишком мало. Пригодится…

Так и живу с двумя душами. Одна – вечно утомлена, суетлива и обидчива. Другая – горда и великодушна. Я ее подарю одной девочке… Лишь бы не было войны.