Ящик Пустоты

Пустота – тоже космос. Фото NASA

Герои классиков русской литературы, непременно всплеснув руками (если непонятно, как это: «всплеснув» – вариант: «заломив руки»), восклицали обескураживающее: «Ах, это всё пустое, пустое!» То «пустое» уже несовременно, теперь в ходу бодрое «пустяки, дело-то житейское!», и никакого надрыва и немощной лебезни руками в воздухе. Однако суть остается неизменной: констатация пустоты.

Классическое пустое живет в массах. Гадалка скажет: «Пустые хлопоты», беспокойная мать: «Пустые надежды». «Пустая голова», – скажут соседи, а «Пустые разговоры» – выражение из лексикона работодателя. Современные пустозвонство, пустяковые проблемы, пустопорожние волости – наши привычные модус и локус вивенди. Пустота же – антигерой нового времени, и это тем более истинно, что мы о ней достоверно ничего не узнаем.

Еще на заре цивилизации Аристотель категорически утверждал, что пустоты в природе быть не может, и по своему обыкновению доказывал отрицание демонстрацией подлинности обратного. Но чем полнее отрицание, тем доказательство частью его противоположности несостоятельней – и аристотелевские насосы, с таким апломбом предъявлявшиеся им в доказательство своей правоты, в конце концов подкачали. Когда Галилею пришлось по этому поводу пошутить, мол, если природа пустоты и не терпит, то, видимо, лишь до известных ей пределов, – Торричелли молодо и рьяно вновь взялся за доказывание отсутствия пустоты. Там, где ее предполагали, ее и впрямь не оказалось, однако ученый столкнулся с другой пустотой, остающейся по сю пору феноменом, только тем и определимым, что именем своего первооткрывателя.

Понятие о пустоте, каковую нельзя ни потрогать, ни заполнить, человек почти полностью сформировал, как это ни парадоксально, через посредство чувственных впечатлений. Для обозначения инструмента отождествления непознаваемого современная наука даже ввела такое понятие, как «психические функциональные органы», то есть такие, которые, подобно вырабатываемым человеком на физиологическом уровне гормонам, он также конструирует сам, но на психологическом уровне восприятия окружающего – мнимого ли, реального ли. 

Вначале было так, что человек, объект материального мира, наблюдая окружающее, воспринимал все субъектно и вещественно: все было «одной с ним крови», и он не отделял предметы от себя. Именно поэтому, например, море у Гомера «винноцветное»: возбужденное эмоциональное состояние героя как бы передавалось морю, наблюдавшемуся им сквозь теплые эмоциональные фильтры чувственного восприятия. 

И, как это ни неожиданно, именно рассмотрение в исторической перспективе взаимного влияния нашего цветовосприятия и той концепции цвета, которую мы создаем при помощи упомянутых виртуальных органов (цветообозначения и атрибутирования цветам обратной эмоциональной связи), внесло огромный вклад в изучение эволюции чувственного познания человеком объективно непознаваемой пустоты. Так же, как человек не воспринимает свет, но только цвет, он и тьму воспринимает лишь как отсутствие цвета. Тьма, пустота, нуль – это то, о чем человек не может составить позитивного понятия. 

Учения о цвете Ньютона и Гете, вырванный у мрака и страха синий цвет Эль Греко, цветовые стихии Кандинского (как, кстати, и ритмические – Андрея-неслучайно-Белого), революция цветосемантики второй половины XX века – все это вехи на пути к самоопределению человека сущего, противопоставляющего полноту я-материи я-чувству пустоты.

Как для ориентации на местности человеку понадобились основные понятия севера–юга–запада–востока, так для нахождения себя в зрительно воспринимаемом пространстве ему были необходимы четыре основных цвета-ориентира: Черный–Белый–Красный–Желтый. Они появились первыми и стойко держатся в поул-позиции до сих пор. Остальные цвета веками веков не имели собственных абстрактных обозначений, но только перенятые: цвет травы, цвет вина, цвет фиалки… Кардинальное изменение отношения человека к окружающему миру произошло в начале нашей эры в период, когда «фиксируется» абстракция синего цвета. «Опознание» синего, цвета моря и неба, закрепляло концепт бесконечной холодной пустоты и стало маркером начала глубокой рефлексии, самоосмысления человека, его самообособления, осознания своего одиночества и принятия собственной конечности. Не случайно один из самых интенсивных оттенков синего – цвет индиго – до XVI века был запрещен церковью: он ассоциировался с экстремальной индивидуалистичностью и отрицанием существования мистического.

«Синий» запрет на сомнение в том, что кроме бытия есть и небытие, на самом деле только констатировал наличие этого сомнения, ведь разрешить эпический диспут о нуле: реален он или нет – ни на основании субъективного (веры), ни на основании объективного (науки) знания невозможно. Сколь ни велика была бы вера в пустоту, объективного знания от этого не прибудет, если же о пустоте существовало бы объективное знание, то оказалась бы не у дел вера. 

Наша противопоставленная абстрактной пустоте материальность требует, чтобы мы постоянно удостоверяли ее. Так, мы должны отражаться в зеркале, оставлять следы. Говоря, мы должны слышать голос, дотрагиваясь – чувствовать сопротивление материала. Отдавая, мы должны потерять в объеме и массе ровно столько, сколько отдали. Глядя, мы должны видеть. 

Однако, следуя одному из законов бытия, открытому Ницше, – «если долго всматриваться в бездну, бездна начнет всматриваться в вас», человек, однажды «почувствовав» внешнюю пустоту, неизбежно должен был прийти к понятию и о пустоте внутренней. До новейшего времени от страха этой пустоты человек спасался сложносочиненной тризной по нулю, как метко заметил тот же Ницше: «Боясь ни во что не верить, человек предпочел верить в Ничто». 

Нет нужды вдаваться в дискуссии о материальности идей, чтобы согласиться с тем, что внутренний мир желаний настолько же ощутим человеком, насколько осязаемы предметы его материального мира, и что своего «права на ответ вселенной» требуют и человеческие чаяния. Своеобразной защитной мембраной между человеком и страхом его внутренней пустоты стала его основная рекурсия «Вера–Надежда–Любовь», где каждая компонента есть сумма двух остальных: ему необходима «отдача», особенно когда душевная сила, затраченная им на что-либо, требует реального ответа, но как будто не получает его.

Наличие желания сообщает человеку о том, что он жив. Желать – значит ожидать ответа в виде обладания или сознания права на обладание чем-либо. Получать ответ – значит обнаружить себя в мире вещей и желаний. Очевидно, что для того, чтобы круг замкнулся, необходимо, чтобы между ожиданием ответа и его получением была связь. Именно между этими двумя звеньями цепи находится тот самый страшный для нас разрыв «условия пустоты», когда и где человека вдруг может не стать. 

Горькая шутка о том, что не-бытие, смерть есть ipso facto доказательство существования нуля, синхронна определению Выготским трагедии как положения, при котором «высшие минуты торжества» героя совпадают с «окончательными минутами» его гибели. Тот момент, в котором абсолютное доказательство сливается с исчезновением субъекта его постижения, когда самое решение уничтожает и задачу, и себя, и есть невероятная категория необходимости пустоты: ее не просто не-существует, но она не-мы, она то, что было до нашего рождения и будет после нашей смерти. 

Открывал ли неожиданно Торричелли ящик Пустоты, захлопывал ли его Ницше, сходя от этого с ума, но если верно то, что «свято место пусто не бывает», то нам, при всем присущем нам сегодня скепсисе, приходится признать, что мы и есть то самое святое место: пока мы живы, пока мы не можем не быть, пока мы замещаем собой неизвестную пустоту.