От Третьяковки до учебки

При первой же возможности я купил записные книжечки в клеточку в коленкоровых переплетах. Фото из архива Николая Эстиса

21 августа 1958 года. Раннее утро. Подмосковье, Ярославская железная дорога, станция «Строитель». Сборный пункт военкомата – Мытищи, Подлипки, Клязьма, Пушкино, Семхоз, Ашукинская и т.д.

Округа наполнялась непроспавшимися похмельными провожающими, призывниками с припухшими лицами, затихающими звуками гармошки.

Вещмешки, телогрейки, сапоги.

Стою один на пригорке. Наблюдаю эту босхиниану немного сверху.    

Накануне поздно вечером я посадил беременную жену в поезд, следовавший до городка, где жили мои родители. Всю ночь не торопясь добирался в нужное место – от Киевского вокзала с коротким сном на Ярославском.

У меня ни мешка, ни телогрейки, ни сапог. На мне узкие брюки, легкие туфли, белая рубаха со следами стрижки, произведенной в тот же день одним из офицеров прямо в коридоре военкомата. Под дружный хохот сотрудников строгого учреждения мой стиляжный кок был низвергнут. 

Вообще-то призывать меня не должны были. Беременная жена – раз, проблемы с сердцем у меня – два. Явился я в военкомат, чтобы представить нужные документы. 

Получилось по-другому. Правда, трехгодичный срок я не добыл. К исходу второго года в часть пришли изрядно запоздалые бумаги и меня уволили в запас как негодного к службе.

А в то утро нас под всхлипы и вскрики погрузили в автобусы.

Везли долго. Приехали в Люберцы. Большой Дворец культуры. Нас запустили, заперли в коридоре. А там своих уже человек 100 расположились кто где, в основном на полу.

Ждем «покупателей» из своей будущей военной части. Примечаю веселого паренька. Пароль – узкие брюки. Знакомимся. Ларионов, люберецкий.

Идем в туалет покурить. Большое окно, за окном голоса, играют дети. Ларионов ловко запрыгивает на подоконник, зовет кого-то, кидаем в форточку деньги. Через десять минут из швабры и веревки делаем подобие удочки, забрасываем на волю и вылавливаем две бутылки водки. Пьем без закуски.

Тем временем приехали «покупатели». Построение, перекличка. Мы с Ларионовым немного выпадаем из строя. Старший офицер ругается, говорит, что Советской армии такие солдаты не нужны.

Строй, человек 200, возмущенно (не без зависти) взвыл.

Нас вместе со всеми везут на Курский вокзал.

Едем на юг. В Ростове на вокзале нас уже встречала комендатура, вооруженные патрули сняли нескольких наших из соседнего вагона, они успели кого-то ограбить (призывники ехали обычным поездом).

Округа наполнялась похмельными провожающими и призывниками с припухшими лицами.  Рисунок Николая Эстиса

В конце концов нас доставили в Баку. Местные жители оказали нам теплый прием. Прямо на перроне начался бурный обмен телогреек, сапог и прочего на летнюю национальную сильно поношенную одежду и обувь.

Наше воинство таким образом превратилось в пеструю экзотическую  живописную стаю, которую повезли в Нахичевань, а затем в открытых грузовиках в горы Армении.

Приехали на место. Нас запустили в строение, отдаленно похожее на баню, потом выдали невиданную раньше форму – она называлась «субтропическая», гимнастерка с отложным воротником и панама.

А место, куда мы попали, было не из приятных – во всех отношениях. Около 3 тыс. м над уровнем моря. Горы – камень и железо. Котел. Кругом – рудники, сырье для местного медно-молибденового комбината. Над тобой только небо, если оно вообще видно сквозь клочья дыма. Человек не может находиться там больше двух месяцев. Нас и привезли туда на два месяца – в учебный пункт.

Когда после Москвы, после художественного училища, после Третьяковки попадаешь в такую точку, в мягко говоря непривычные условия, становится страшно и тошно. Теперь я понимаю, что все это было не случайно, а в каком-то смысле необходимо...

При первой же возможности я купил записные книжечки в клеточку в коленкоровых переплетах. В каждую новую гимнастерку вшивал потайной карман для этих книжечек. Жил как разведчик. Мне надо было спать так, чтобы чувствовать щекой книжечку. Позже с оказией передал записи жене в Москву. До сих пор сохранилось несколько книжечек. Никогда их не перечитываю.

Первое время рисовать не удавалось. Писать – другое дело. Это было единственным способом занять позицию отстранения, насколько возможно. Ведь не участвовать в солдатской жизни я не мог. Хватало нескольких строк, и появлялся новый взгляд.

Помог профессиональный подход. Я уже знал, что такое китайская перспектива – взгляд, допустим, с птичьего полета. Он замечателен не только в изобразительном искусстве. Замечателен и когда необходимо приподняться, ощутить себя в горизонтальном положении над плоскостью реально происходящих событий, самых сложных. Даже если ты участвуешь в них, не можешь не участвовать, и согласиться вместе с тем не можешь. Внутренний протест, хотя бы минимальный, – в этой книжечке, в самом факте ее существования. А бывало в армии всякое. О страшном рассказывать не буду. Лучше о смешном.

В учебке я как художник попал в распоряжение замполита. Занимался в основном наглядной агитацией. А замполит в таком месте – человек особо важный. Как и наглядная агитация.

Через два месяца приехала высокая комиссия, предстояло принятие присяги и экзамены по боевой подготовке.

Строем маршируем на стрельбище. Солдаты получили по пять патронов и по команде должны были стрелять по мишеням. Отстрелявшие поднимались и ждали результатов, которые сообщал сигнальщик, подходя к каждой мишени и делая столько отмашек красным флажком, сколько оказывалось попаданий. Офицеры записывали и ставили оценки. Высший балл – пять – за пять или четыре попадания.

Я лежал в своей пятерке посередине, то есть третьим. Отстрелялись. Взмахи сигнальщика: первый, условно, Иванов – четыре попадания; второй, условно, Петров – четыре попадания; третий, Эстис – восемь попаданий. Четвертый и пятый – тоже по четыре попадания. Всем – высшая оценка.

Недоумение, немые вопросы, переглядывания. Все завершила громкая похвала замполита:

– Вот так надо стрелять!

Потом выяснилось, что меня положили с четырьмя лучшими стрелками и каждому из них приказали один патрон направить в мою мишень.

Со временем я проходил воинскую службу в Ереване, в министерстве.  У меня был отдельный кабинет, куда я являлся утром из воинской части.

Так получилось, что я не только выполнял обязанности художника-оформителя, но и редактировал переписку разных отделов с Москвой. Дело в том, что основные офицерские кадры, будучи армянами, недостаточно хорошо владели русским языком.

Самые гордые и высокостоящие просто приказывали:

– Эстис-джан, продиктуй машинистке.

Вернувшись в 1960 году в Москву, я  долго не терял связи с Ереваном. Несколько раз меня даже навещали (с армянским коньяком) офицеры, приехавшие в столицу в командировку.

Когда в 1966-м в Москве должна была состояться моя первая персональная выставка, я отправил по месту своей службы в Ереван пригласительный билет. На торжественном открытии председатель выставкома среди прочих поздравлений зачитал: «Эстис-джан, поздравляем с достигнутой успехой. Командование в/ч 6501». Я понял, что моя должность в Ереване пустует.

А что Ларионов? А рядовой Ларионов прослужил совсем недолго. Пару раз ложился в госпиталь и был комиссован с жутким диагнозом – то ли запущенный туберкулез, то ли язва желудка. Однако жалеть Ларионова не надо. Наоборот, он был доволен жизнью. Залогом удачи стала хитрая смесь вазелина и сажи, которую Ларионов умело заглатывал перед рентгеном. Как истинный друг он и мне предлагал дозу. Я поблагодарил, но не воспользовался. И правильно сделал.