Александр Мелихов
Когда советское кино жило мировой революцией, кому он был нужен, этот секс? Кадр из фильма «Цирк». 1936
Все наслышаны о западной сексуальной революции 60-х. Но мы в 20-е тоже погуляли не под стягами фрейдизма, а под знаменем марксизма. Пока большевики относились к своей сказке серьезно, они пытались подвести марксистский базис даже под такую легкокрылую стихию, как любовь. Одной из первых этим занялась Александра Коллонтай. Она попыталась вывести это самое радостное дело из самых тягостных – хозяйственных нужд. Она это сделала в своем манифесте «Дорогу крылатому эросу! (Письмо к трудящейся молодежи)».
Скажем, во время Гражданской войны пролетарии, чтобы экономить душевные силы для классовой борьбы, сходились и расходились ради чисто биологических потребностей. А в племенные времена «душевно-духовные скрепы» были важнее между соплеменниками, организаторами и защитниками государства (конечно, мужчинами), чем между супругами.
В феодальные времена, когда главным «производством» была война, поощрялась любовь к недоступной даме: «рыцарь, влюбленный в недоступную «даму сердца», чаще совершал «чудеса храбрости», проще побеждал в единоборствах, легче жертвовал жизнью во имя прекрасной дамы». В стремлении очистить любовь от всего плотского «рыцари доходили до уродливейших извращений: избирали «дамой сердца» женщину, которую никогда не видали, записывались в возлюбленные Девы Марии, Богоматери...»
Буржуазная же семья создавалась для накопления капитала, которое осуществлялось «тем полнее, чем больше душевных и сердечных уз связывало между собою супругов и детей с родителями». Даже и любовь к детям служит накоплению богатства – наука!
Слияние «духа и плоти» тоже придумано для накопления капитала – и все это без тени юмора!
При социалистическом же строе любовь должна укреплять общепролетарскую солидарность: «Буржуазная мораль требовала: все для любимого человека. Мораль пролетариата предписывает: все для коллектива».
Любопытно проследить, как эти благие намерения отразились хотя бы в антологии «Маруся отравилась: секс и смерть в 1920-е» (составление, предисловие и комментарии Дмитрия Быкова; М.: АСТ, 2019).
Пантелеймон Романов, знаменитый рассказ «Без черемухи». Нормальная культурная девушка без охов и ахов пишет подруге, что в их студенческой среде принято относиться с молодеческим пренебрежением ко всему красивому, к опрятности и аккуратности – как в одежде, так и в общежитии: везде грязь, сор, беспорядок, смятые постели… Как будто им, «солдатам революции», стыдно заниматься такими пустяками, как красота и деликатность.
«Заслуживает похвалы только тон грубости, циничной развязности с попранием всяких сдерживающих правил.
…Но ты знаешь, большинству нравится этот тон. Не говоря уже о наших мужчинах, он нравится и девушкам, так как дает больше свободы и не требует никакой работы над собой».
Любви у них тоже нет, есть только «половые отношения», потому что любовь – это «психология», а право на существование у передовой молодежи имеет только физиология. Это уже, можно сказать, философский позитивизм. Именно он провозгласил превосходство наблюдения над фантазией, а любовь, как и все прекрасное, несомненно, порождается воображением. Поэтому позитивисты обоего пола «на всех, кто в любви ищет чего-то большего, чем физиология, смотрят с насмешкой, как на убогих и умственно поврежденных субъектов».
Финал известен: как ни старается героиня хоть как-то опоэтизировать первую встречу наедине с нравящимся ей молодым человеком, дело кончается практически изнасилованием.
«– Что в самом деле, какого черта антимонию разводить!..
И я почувствовала, что он быстро схватил меня на руки и положил на крайнюю, растрепанную постель. Мне показалось, что он мог бы положить меня и не на свою постель, а на ту, какая подвернется. Я забилась, стала отрывать его руки, порываться встать, но было уже поздно».
Вот так. Постели прокляв, встав с лежанки, чтоб всей вселенной шла любовь!
В «Рынке любви» Николая Никандрова бухгалтер Центросоюза, маленький толстячок с большой прямоугольной бородой, в третий раз обегает кольцо московских бульваров в поисках сексуальной партнерши, которая, когда нужна, появлялась бы, а когда не нужна, исчезала, обходилась недорого, ничем бы, упаси бог, не заразила, а приевшись, исчезла бы без сцен и претензий. И он, наконец, находит даму из бывших, покинутую мужем, с маленькими дочками.
Она перечисляет свои расходы: «Хлеб... Дрова... Прачка... За электричество... За воду...» – а бухгалтер мысленно отщелкивает их на счетах. И далее все так же детально прописано вплоть до расставания, когда бухгалтеру пригрезилось, что он способен прикупить партнершу помоложе, а эту сплавить коллеге. Чтоб не было любви – служанки замужеств, похоти, хлебов…
Сергей Малашкин, «Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь». К молодой женщине, еще недавно комсомолке-энтузиастке, приходит давно влюбленный в нее идейный друг. А она всячески демонстрирует ему свою прожженность: теперь-де все комсомолки курят, плюются через колено не хуже мужчин, обрезают волосы, ругаются и даже, чтобы не отстать от мужчин, стараются ходить… (можно догадаться: по нужде. – А.М.) и тоже по-мужски». Друг старается не верить, что она такая и в самом деле, а она громко хохочет: «Не надо, другие поверят». А про себя дивится: неужели она еще может любить после такого количества мужчин, которые «разлили по моему существу отвратную оскомину, что я потеряла всякий вкус к красоте, к молодости, потеряла запах к цветам, к весне»? – может быть, здесь это так и нужно: потеряла запах, а не потеряла обоняние…
Далее уродец Исайка Чужачок проповедует, что «любовь до гроба» – отрыжка собственнической культуры, а новая любовь – это «свободная связь на основе экономической независимости и органического влечения индивидуумов противоположного пола…» – набрались из агитпропа.
Женственность, еще не убитая в душе героини анашой и афинскими ночами, тянется к любящему привлекательному мужчине, но забот о коллективе здесь еще меньше, чем в групповухе. Любить, как и раньше, удается лишь одного.
В пьесе Сергея Семенова «Наталья Тарпова» героиня уже приходит в исступление от этой пролетарской солидарности. Ее только подзывает на два слова старший товарищ по партии, а она уже знает, что это будет принуждение к сожительству: «Во-семь р-раз... Восемь раз ко мне подходили всякие «товарищи» с этими самыми двумя словами, с той поры как я сама стала то-ва-ри-щем Тар-по-вой, членом партии, секретарем фабкома... Я каждый раз у-сту-па-ла им... Да, да! Я восемь раз уступила с того дня, как стала «товарищем Тарповой». (С горькой иронией.) И как же могла я не уступить... Да ты мещанка, товарищ Тарпова! Да ты отстала, товарищ Тарпова! Да ты с буржуазными предрассудками!.. (С отчаянием.) И я думала, до сих пор думала, что те восемь – правы, а я в самом деле мещанка. (С неожиданной угрозой.) А вот девятый не хочу. Слышишь! Не хо-чу... Ну, как можно, встретив женщину два-три раза, тотчас подойти к ней и, опираясь на какое-то партийное право, сказать ей: ты мне нравишься, давай жить вместе?»
Это сквозная тема антологии – столкновение «пролетарского и мещанского», под маской которых на этот раз предстал извечный конфликт животного и человеческого. Ибо самое человеческое в человеке – его стремление ощутить себя чем-то бОльшим, чем его тело. Этим стремлением порождаются религии, этим же стремлением порождается и любовь, которая отнюдь не дитя полового влечения, но сестра веры.
Классики (Добычин, Ал. Толстой, Платонов, Замятин), интеллектуалы (Брик, Третьяков) слишком своеобразны, чтобы их можно было использовать в качестве исторических источников, но столкновение пролетарского и буржуазного, то есть животного и человеческого, постоянно встречается у авторов антологии, столь слабо наделенных творческой фантазией, что трудно не поверить в правдивость их изображений. И наоборот, трудно поверить в их сговор. В «Собачьем переулке» Льва Гумилевского студент и комсомолец Хорохорин, когда ему отказывает приглянувшаяся ему Вера, для восстановления душевного равновесия просит оказать ему простейшую сексуальную услугу некрасивую однокурсницу Бобкову.
Та вздрагивает, краснеет и смотрит на него перепуганными глазами: «Ты с ума сошел? Ты о чем говоришь?» Он же только досадует на такое мещанское отношение: я нуждаюсь в женщине и «честно по-товарищески» прошу оказать мне эту услугу!
«Тон его голоса свидетельствовал о полной его правоте».
В конце концов, его человеческая любовь к Вере, уже до омерзения нахлебавшейся свободной любви (поспешный аборт, искромсанные ручки-ножки нерожденного младенца…), доводит Хорохорина до смертоубийства, но это уже не так интересно. Интереснее, что и здесь то и дело естественнейшие чувства культурного человека кто-то объявляет мещанскими. В «Содружестве» Ильи Рудина тоже находится умник, разъясняющий целомудренной девушке, что стыд всего лишь условный рефлекс и ей, чтобы не привлекать внимания парней, надо, наоборот, почаще появляться раздетой, в «прозодежде» Евы.
И все-таки человеческое, по крайней мере в идеологии, победило довольно скоро. И не только потому, что партия взяла курс на укрепление семьи, а потому, что для человека слишком тяжело быть просто органом утоления похоти, одним из бесконечно многих: ему нужна иллюзия уникальности, иллюзия превосходства над собственной телесностью, бессильной перед болезнями и распадом.
Ничто, кроме любви, в безрелигиозном обществе такой иллюзии не дает. Поэтому и сегодняшняя «Мирная сексуальная революция», о которой в одноименной книге пишет известный сексолог Лев Щеглов (люди стыдятся высокого в себе, как прежде стыдились низкого), в скором времени должна закончиться новым «термидором», новым поворотом от животности к человечности, которая сегодня объявляется уже не буржуазным, а, наоборот, советским предрассудком.
Расчеловечить человека не так уж легко, ибо в расчеловеченном обличье ему слишком одиноко и страшно.
комментарии(0)