В своем взрывном запале мы еще в отличие от
времени не знаем, кто в нашем споре дурак, а кто подлец. Наталья Гончарова. Часы |
Время, несмотря на свою эпическую безучастность, не пройдет ни мимо, ни бесследно, ни незаметно. Однако, проходя, оно даже для проформы не скажет «разрешите пройти», оно вообще никого ни о чем не просит и не спрашивает. Носильщик на вокзале – и тот пусть безразлично, пусть шарманно, но выкрикивает свое: «Дорогу! Берегись!» Время не церемонится. Оно грядет напролом. Не пропустит и не уступит, всегда заденет, будет, длясь само, нас коротать, пока так или иначе мы не примем его условия. Условий же у него раз и обчелся: баш на баш. «Вы мне всё – я вам ничего». Точнее, не вам, а тем, кто после вас останется. Если останется и если после вас. Хотя какая разница в конечном итоге, кому достанется от нас ничего?
Мы нелепы, когда пытаемся остановить прекрасное мгновение, оно же обыкновенный гламур: когда оно у нас есть, оно уже потеряло всякую ценность. Смешны мы и когда торопим время: оно и так впереди. Иногда, правда, оно напомнит нам о нас, но без энтузиазма, редко, смутно и смурно. Да что нам: мы и понять-то этого, как правило, не умеем. Напротив, пока оно мастерски выжигает на нас японские веера да разукрашивает с ног до головы в вечно актуальный принт а pois bruns, для контраста высветлив нам личный антураж, мы можем как раз воображать себя заправски прожигающими его.
Кстати, контрасты. Если время за чем и проводит себя – так это за игрой в них с нами. В них одно на фоне другого выглядит до парадоксального ярко – настолько, что рябит в глазах. А мы любим парадоксы: контрасты, взаимно дополняя друг друга, взаимно друг друга и исключают. Оставить их вместе – дадут всё, а убрать обоих – дадут ничто. Лежит этак под ярким солнечным светом на белом листе бумаги небольшой одноцветный кружок, и мы счастливо щуримся. Время смотреть на этот кружок – и время вдруг его убрать. На бумаге останется контрастный первому цвету «след» от этого кружка. Время убрать и лист – на том же месте останется черный провал – ничто. Ехидная у времени игра, не правда ли.
И половин-то у времени вопреки семантике бесконечное множество. Пока есть любая из них, до второй половины дойти всегда можно хотя бы потому, что известен путь: через время. Поэтому безвременье и опасно – мы тут же теряем и путь, и другую половину. Как невесомость – это своего рода облыжка массы, так безвременье – времени: они никуда не деваются, только мы их не ощущаем, вплоть до потери реальности. Или это реальность теряет нас? Как бы то ни было, и там не время умалимо, но всё так же мы, и никакого контраста.
Пока же мы молоды, куча-мала со временем доставляет нам много радости. Мы воображаем, что мы с ним сверстники, что ухаем вниз, чтобы вновь забраться вверх, и ради захватывающего дыхание катанья мы беспечно тянем и тянем свои саночки на лысое взлобье рождественской горки. «Усилия стоят потраченного времени!» – весело и беззаботно шагаем мы. Мы не замечаем, что это время уже тратит нас, и не унимаемся: «Устану – время подождет, – пока нам вновь захочется с ним посостязаться, – куда оно денется?» И верно: время же всегда есть. Только не у нас, просто мы пока об этом не задумывались.
В своем взрывном запале мы еще в отличие от времени не знаем, кто в нашем споре дурак, а кто подлец. Получив от него несколько первых затрещин на заре нашей юности мы, с беспутным интересом глядя на то, как оно нас шутя калечит, твердим заученное с детства, как заведенные: «Время лечит». О, и еще как! Оно лечит так, что мы и уколов его не чувствуем. Бывает, правда, что и это – до поры до времени.
Пир духа постепенно иссякает, и мы потихоньку начинаем выдыхаться. Чуть сбавив обороты, мы обнаруживаем себя перед временем, как перед кривым зеркалом. Не придавая пока этому большого значения, мы смеемся: надо ж, урод-то какой. А ну-ка повернемся этак-то. И так смешно. А сзади глянуть? И сзади обхохочешься. Но ничего, надо просто отойти, смахнув умильные слезинки, и, по-моэмовски театрально подтянув живот и выставив подбородок, уверенно и бесновато убрать кривое лишнее. Бравурности еще поддаст откуда-то берущееся в такие минуты сознание того, что «время не упущено», «время в запасе», «время работает на нас».
Оно и не думало работать. Оно, как нам, все еще бесшабашным, кажется, пока идет рядом с нами. Напрасно те, кто, сам того вряд ли желая, нас в нем обогнал, пытаются втолковать нам несколько простых истин. Что время не ждет, что не надо пытаться его удерживать или держаться за него, что оно не идет, но уходит и таки уйдет, но относиться к нему надо бережно и внимательно, чтобы после не было мучительно больно и так далее. Но кто их слушает, тех, что впереди и вопреки правилам игр как раз поэтому нам, как нам кажется, проигрывают?
Невдомек тем, кто еще только вступает на путь опрошливания своих борьб, что разница между ними и теми, кто впереди них, не в том, чей выигрыш – у времени не выиграешь и мига, – но в том, что вторые свое прошлое уже прожили, а первые свое – еще нет. Оно же, это прошлое, тем временем – есть. Именно «тем»: «не того» времени не существует. Оно только «то» и есть – и оно только то, что – нас, а не нам.
Внезапно мы начинаем ощущать его разбег. Мы вдруг забываем то, что раньше чтили, вдруг покрывается патиной то, что прежде было чисто и ясно, как улыбка младенца. Мы вдруг не обнаруживаем веселости – говорливой, строптивой и навязчивой нашей спутницы. Разогнавшееся время ее не жалует: оно прощает ее шалости лишь молодости да деменции. Так, кривые зеркала неожиданно остаются в прошлом.
И хотя мы и теперь слышим смех, исходит он не из нашей груди. Он раздается как будто отовсюду. Это вневременно лопается на смертоносные, как таджикский хлопок, клубочки памяти небренное и довольно злонравное время, имени которому мы, боязливые и податливые люди, в нашем подобострастии и суеверии никак окончательно не подберем. Это не мешает нам, однако, оспаривать друг у друга это невыразимое имя. Так время и проходит.
Увидав, как время, ускоряясь, бежит во всю прыть, мы, несколько умудренные, не пускаемся с ним вскачь наперегонки, но принимаем соломоново решение: засесть в засаду и ждать, пока оно вернется, сделав круг, как лошадь на ипподроме. Чтобы обмануть его, мы пьем аперитивы и дижестивы, курим, проделываем много механических движений, разговариваем на отвлеченные темы, флиртуем, загадываем на падающий лист, подумываем, наконец, о дороге домой, но… время вспять все не идет. Мы покамест набрались, конечно, сомнительных манер и искусов – но разве мы обманули время? Выгадать время невозможно так же, как и подогнать его: оно не возвратится, оно только однажды придет. Один-единственный раз. За нами.
А пока мы начинаем догадываться, что в стремлении не тратить время зря, мы, кажется, его постепенно убивали. Глядели ему вслед – а оказались перед собственным дорьян-греевским портретом. Поглядевшись на него – себя, мы опасливо осознаём, что ведь, пожалуй, оно нас, во всем нашем безобразии, бахвальстве и жеманности, терпело все те годы, пока мы его напрасно выжидали. Не думали, не гадали – а время нас претерпело.
Мы думали, оно летит в выси, а оно нас диким гусем несло от себя к себе: к настоящим, невоображаемым и неидеальным. Нам казалось, оно утрачено бесповоротно – а оно всё то же и всё там же. Мы полагали, наконец, что мы современны – а мы просто своевременны, как любой мерный своей периодичностью процесс.
У времени нет столь любимого нами контраста, но у него есть балласт – масса. Бремя времени. Освободимся от нее, отринем бремя – тогда и сыграем его игру и пойдем, наконец, с ним в ногу. Но поскольку угнаться за временем нам все равно невозможно, то и торопиться нам, право же, незачем. Хоть это-то мы со временем понимаем.
комментарии(0)