Вифлеемские ясли важнее креста

И стоит под крышей хлева точка вечности сырой… Владимир Боровиковский. Рождество Христово. Историко-архитектурный и художественный музей «Новый Иерусалим», Истра, Московская область

Рождественская тема – одна из самых востребованных в поэзии «второй культуры». В эпоху господства «научного атеизма», в 1960–1980-е, многие авторы писали о приходе в мир Богомладенца.

Больше всего стихотворений, как известно, создал Иосиф Бродский – 23. Первые два, «Спаситель родился в лютую стужу» и «Волхвы пришли. Младенец крепко спал», появились после первого прочтения им Писания в 1963 году. Они написаны на одном дыхании и «фотографируют» обстоятельства рождения основателя христианства.

В этих стихах Бродский, если иметь в виду поэтику, движется в сторону конкретики. Скупыми штрихами дается пейзаж. В первом стихотворении «буран бушевал», «верблюды вздымали лохматые ноги» и «в пустыне пылали пастушьи костры». Во втором «Холодный ветер снег в сугроб сгребал./ Шуршал песок. Костер трещал у входа». Конкретика эта, впрочем, связана с фантазией: снежные сугробы и бураны в Израиле редкость.

Если же иметь в виду культурологию, то стихи представляют собой «движение в сторону иконы». В первом произведении мы обращаем внимание не только на событийную, но и на конструктивную сторону, на четко расчерченную поверхность поэтической «доски» (в данном случае неважно, что Бродский вдохновлялся картиной «Поклонение волхвов», поскольку генетически она все равно восходит к иконописи).

Во втором случае «поэтическая икона» обозначает время праздника. Церковный праздник и изображение его на иконе не является напоминанием о когда-то происшедшем событии. Все происходит здесь и сейчас. Верующие оказываются в пространстве метаистории. И звезда, и волхвы с дарами, и дева с младенцем входят в пространство церковного богослужения, вечность оказывается во времени.

Бродский работает с евангельским сюжетом как с выставленным в публичное пространство предметом. И эта работа осуществляется в контексте поэтических экспериментов Оболдуева, Сатуновского, Холина. Поэт скорее всего ничего не знает об их опытах. Но дух времени подсказывает ему параметры поиска нового слова, далекого от красивостей. Известно, например, что Бродский много раз благодарно вспоминал совет Евгения Рейна обходиться в стихах без прилагательных: «Помню один его важный совет – я и сейчас готов повторить его любому пишущему: если хочешь, чтобы стихотворение работало, избегай прилагательных и отдавай решительное предпочтение существительным и даже в ущерб глаголам».

Обилие прилагательных неизбежно создает эффект живописности, в то время как икона требует сдержанности.

В поздних рождественских стихах установка на «иконность» исчезает. Многословие апокрифа вторгается в строгое евангельское повествование. Вместо простых, точных слов, скупого мелодического рисунка появляется роскошь языка и богатство звучания. Евангельские цитаты возникают теперь как мазки в картине, они разбросаны в самых разных местах. И это не просто мазки, это наглядный поиск Смысла.

Как пишет Сергей Стратановский, «для Бродского очень существенно ощущение космического ритма, ежегодного обновления мира, выражающегося в рождении Божественного младенца. Для него вифлеемские ясли важнее креста: отсюда все его стихи о Рождестве».

Однако все не так просто, как кажется на первый взгляд. Размышляя о приходе в мир Спасителя, поэт не проходит мимо темы страдания, крестной смерти. Собственно, она венчает разговор о бездомности, о беззащитности Любви в этом мире. Поэтому отнюдь не случайно раздумья о кресте (в стихотворении «Натюрморт» (1971)) возникают в рождественское время: «Это январь. Зима. Согласно календарю» (наблюдение Ирины Языковой).

Стихи нобелевского лауреата отчасти повлияли на разработку рождественской темы. Так, Елена Игнатова вслед за Бродским избирает «картинную» манеру изложения. Ее «Стихи к Рождеству» 1974 года содержат все необходимые атрибуты праздника. Мы встречаем здесь и волхвов, и Марию с босыми ногами, и склоненную низко в небе звезду. Пятистопный ямб в неторопливом движении доносит до нас «мирный хруст овса, дерев ночных скрипенье,/ да мерный снега ход, да в котелке кипенье».

Описывая рождественский вечер, Игнатова не забыла, что вся сценка происходила в холодной пещере, что в это время «метель водила по снегу пером». Рукой мастера набрасывает она масштабное полотно, отсылающее нас и к евангельскому сюжету, и к западноевропейской живописи одновременно. В конце стихотворения звучит славословие празднику, осмысление его в метафизической и в космической перспективе. Особенно ярок фольклорный поворот: «Земля, как роженица, сына ждет». Здесь автор попадает на зыбкую почву народных представлений. Народные сказители, как известно, создали немало духовных песен о матери-земле. Институциональная церковь эти песни не отвергала, посчитав, что такое смешение ортодоксии и народных представлений не вредит вере.

Игнатова вслед за каликами погружается в полузапретный мир и видит, что «за стеною, в ледяной пыли,/ за небесами, за звездою алой/ глаза другой роженицы – земли –/ следили и счастливо, и устало,/ не веря обновленью своему». Впрочем, поэтесса не развивает апокрифический мотив и оставляет его в качестве любопытной детали, способной разбудить интерес читателя к теологии.

Интересно, что подобные детали встречаются и в Серебряном веке. Так, Вячеслав Иванов завершает стихотворение «Рождество» строфой: «Земля несет под сердцем бремя/ Девятый месяц – днесь, как встарь, –/ Пещерою зияет время.../ Поют рождественский тропарь».

Виктор Кривулин, ключевая фигура ленинградской неофициальной поэзии, посвятил празднику стихотворение «Звезда Вифлеема» (1977). Поэт не ставит вопрос о расширении культурно-исторического поля поэтического дискурса, как Седакова и Шварц. Его задача скромнее: найти оправдание той несколько старомодной речи, которая неизбежно уводит в дали Серебряного века. Поэт находит решение в снижении патетики, в осторожном использовании библейской лексики. «Звезда», «Новый завет», «хлев» – вот те немногие слова, которые связывают кривулинское стихотворение с классическими текстами о Рождестве. Он начинает как бы не о том: «Вспомни заработок мутный –/ и крестьянского труда/ мука, посолонь, звезда/ вспыхнет искрой изумрудной». Но искра уже символизирует Спасителя: «зернью Нового завета/ смертных ночь озарена». И только в третьей строфе складывается цельная картина: «И стоит под крышей хлева, / над соломенной дырой/ точка вечности сырой –/ дух навоза, глины, хлеба».

Кривулину меньше всего хочется, чтобы стихотворение предстало перед читателем в качестве еще одной картины в музейном зале. В результате появилась стоящая особняком картина.

Другой известный поэт ленинградского культурного подполья Сергей Стратановский посвятил Рождеству несколько стихотворений. В тексте «Сомнение волхва» автор обращается к соц-арту. Его лирический герой – старый маг, сомневающийся в рождении Спасителя. Он размышляет, как советский командировочный, которому не хочется ехать в медвежий угол: «Знаю: в гостиницах грязь», «То-то, должно быть, клоповник и глухомань». Но информация о появлении новой звезды заставляет волхва пуститься в путь: «Эй, слуги,/ Где мой любимый верблюд!»

В первой части диптиха «Колыбельные стихи» поэт создает почти каноническую вещь с волхвами, горящей свечой и тихо поющей Девой. Но движение в сторону «иконности» обманчиво. В свою полиметрическую (в рамках силлаботоники) композицию автор вводит фольклорные элементы: волхвы в качестве подарка приносят младенцу месяц с неба. Не вписывается в канон и образ волков, которые присмирели, слушая напев девы. В этих стихах Стратановский движется в сторону примитивизма.

Рождественских произведений много. Чичибабин, Никитин, Сабуров, Шварц, Седакова, Щедровицкий, Зобин, Надеждина, Пудовкина… И невольно возникает вопрос: почему в андеграунде рождественская тема звучит гораздо ярче пасхальной?

Факт особенного внимания православных верующих к празднованию Пасхи подтолкнул в свое время литературоведа Ивана Есаулова высказать мысль о пасхальности русской литературы, о ее особом пасхальном архетипе. Под архетипом исследователь понимает не всеобщие бессознательные модели, а некие коллективные представления, порождающие целый шлейф культурных последствий. Однако пасхальность русской словесности, о которой пишет Есаулов, не утвердилась в культурном подполье. И понятно почему: поэты андеграунда, в отличие от писателей, родившихся и работавших в исторической России, не могли на интуитивном уровне транслировать богослужебные круги (годовой, недельный, дневной). Время соотносилось в СССР с революционным кругом памятных дат, но не с церковными датами. И нужно было обладать определенным бэкграундом, чтобы вспоминать, как делал это Пастернак, в ткани сплошного существования Священную историю. Оптика культурного подполья не была связана с богослужебной практикой. Да и русская культура, неся заряд «пасхальности», не имела такого воздействия, как творчество «забугорных» писателей. Поэтому Рождество одержало победу. Но эта победа была условной: важным было не противостояние Запада и Востока, а  утверждение духовного мира. И религиозная живопись, и икона помогала советской «образованщине» открыть двери в этот мир. И праздник Рождества играл такую же жизнестроительную роль, как и Пасха.