Повелитель пара

Все ждали бани и с тревогой гадали, хватит ли воды. Рисунок Николая Эстиса

Лет примерно с 12 (то есть с 1949-го) я при своем отце входил в специфическое мужское сообщество города Хмельника. Удостоверением личности и единственным пропуском была страсть, а членским взносом могла стать и жизнь. Парилка. Пар. Вот предмет вожделения, нечто адское, всасывающее тебя, влажное, обжигающее, хлещущее и выплевывающее. 

В послевоенные годы банный насос, качавший кустарным способом воду из Южного Буга, постоянно ломался. Чтобы хоть как-то сладить с проблемой, установилось два помывочных дня. Суббота для мужчин, воскресенье для женщин. Случалось, что два дня подряд насос работать отказывался, так что мылись только мужчины. Правда, бывало и наоборот. 

Все ждали бани, чтобы быстро, пока идет вода, намылиться и смыть с себя многодневную грязь. Отец и его друзья ждали банного дня как праздника. Обо всем сговаривались заранее, при встрече на улице загадочно подмигивали друг другу, обменивались словечками и жестами, понятными только им. Истовых парильщиков, как мой отец, в Хмельнике было немало – и евреи и украинцы.

Настоящая баня с парилкой – вне- и даже наднациональный риатуал, сложное объединяющее действо. 

Из небольшого моечного зала ты открывал дверь в крошечную парилку и оказывался у врат ада: густой плотный пар поглощал тебя, сквозь него на расстоянии метра невозможно было разглядеть собственного отца. 

Фигур не существовало, лишь бесплотные призраки, растворенные в белых клубах, то проплывали в замедленном танце, то исчезали, размытые и проглоченные бездной. Ни стен, ни пола, ни потолка. Едкий запах мыла (признавалось только хозяйственное, да другого и не было), истошные вскрикивания, стоны и вопли. Там парили!

Панас царил в парилке надо всем и внутри всего. Рисунок Николая Эстиса

Именно парили, а не парились. Это разные вещи.

Все работали на одного. Пользовались мокрым намыленным веником из березы (иногда дубовым), взбивая в тазу горячую густую пену. (В дальнейшем ничего подобного я не видел. Здоровый пар – сухой, и пользование мылом недопустимо.)

При тягчайшей тепературе, от которой уши начинали обгорать и дымиться, тебя водружали наверх, на полок, куда непрерывно лили холдодную воду – иначе не лечь. Воду в парилке не смешивали. Только холодная – для людей, только горячая, кипяток – для пара – в глубокую печь на раскаленные пурпурные камни. Гораздо позднее, уже начав работать с красками, я много раз пытался воспроизвести этот цвет. Нет! Он мне так и не дался.

 Печь – источник пара, святилище. Сделать пар – соединение чутья и сноровки. Вот случай, кстати.

В начале 60-х под Загорском я поселился на несколько дней в пустующей избе. По местному преданию, там жила ведьма. Дом никто не покупал, да и даром не брал. Соседи косились на меня и предсказывали недоброе. Дождавшись банного дня, я отправился в парную. Разгоряченный, стал добавлять парку и со всего маху плеснул кипяток в печной зев. Кипяток неожиданно роковым образом вернулся из печи и обварил мне плечо и спину. 

Заживало на мне долго и болезненно. Что удивительно, не осталось ни шрама, ни пятнышка.

В жизни я повидал множество самых разных бань и саун. Бывал и в черных курных баньках на Дону, Волге, Оке, Белой, Северной Двине, Лене, Ангаре, Волхове, в Финском заливе, на Чудском и Ладожском озерах, на Байкале и Ильмень-озере, на Голубых озерах под Тверью, в Кижах, не считая множества маленьких живописных речек и озер, кроме местных жителей мало кому известных. И везде мне рассказывали что-нибудь необычное о кипятке, паре и банных обитателях...

В Хмельнике парили свои, по очереди. Был и профессионал, паривший за деньги, Панас. В городе я его не видел ни разу. Ничего не знаю о его мирском существовании. Да и было ли оно? Ведь дух его витал в бане. Сам он царил там надо всем и внутри всего. Когда бы ты ни пришел, Панас уже лежал голый на грязном полу раздевалки – при этом голова его покоилась на краешке низкой скамьи – и сыпал украинскими скабрезными прибаутками с еврейскими вкраплениями.

Бормотал он невнятно, пребывая в непроходящем трансе. Вместе с тем это был кураж артиста. Необычность призвания делала Панаса фигурой,  самобытной во всем. Он никогда не разговаривал презренной прозой, а выдавал бесконечные каскады фольклора. Казалось, что он по-язычески слит с глубинами природных стихий, с тайнами человеческого естества, его корчами и бесами.

В бане Панас проводил весь день, иногда выпивал в перерывах, но осторожно, чтоб самому не загнуться и не навредить человеку. Парил он только своих, знающих толк в деле, чтоб зря себя не растрачивать. При этом Панас не был работником бани или чего бы то ни было.

 Панас укладывал тебя ласковыми, успокаивающими прикосновениями, легко водил рукой по спине и ногам. Его движения были пластичны и разнообразны. Он знал на теле точки, нажав на которые мог тебя расслабить. Ему позволялось все – ты поступал в его распоряжение.

О том, что в руке Панаса появился веник, можно было догадаться заранее. Сверху, из-под потолка, веником, не касаясь тела, он нагнетал  невероятный жар. Это была прелюдия. Ты замирал в ожидании первого удара. А Панас все колдовал над тобой. И вдруг резко перетягивал веником поперек поясницы. Веник тут же поднимался. Пауза. Миролюбивые обволакивающие поглаживания размягчали тебя. Затем – вероломный и сокрушительный второй удар. Как лошадь зарывается мордой в торбу с овсом, ты опускал лицо в шайку с холодной водой, иначе дышать невозможно. Вода нагревалась. Ее постоянно меняли. Один-два человека страховали тебя. Если вдруг станет невмоготу и ты, ничего не соображая, попытаешься сползти с узкой склизкой полки, они подхватят, удержат, как санитары буйнопомешанного.

Весь сеанс Панас переживал вместе с тобой, предвосхищая твою реакцию и озвучивая ее. А ударяя веником, сочувственно вскрикивал: «Ой-вэй! Ой-вэй!» — как бы рыдая и извиняясь. Процесс в целом имел четкую композицию: вступление, развитие действия и развязка. Причем все части были обязательные, независимо от продолжительности сеанса.

До сих пор ясно вижу Панаса – с его экспрессией, сложной и богатой пластикой, столь важной для меня как для художника.

Парили не только спину и ноги. Самое страшное было – переворачиваться в полубредовом состоянии. Если до тех пор ты лежал лицом в холодной воде, то теперь обращал его в потолок. Вода и мыльная пена заливали глаза, но двумя ударами веника Панас приколачивал тебя к полке. Со временем связь с миром окончательно прерывалась. Лишь откуда-то доносились дивные напевы – может быть, музыка сфер. 

Это был заключительный акт. Вскоре ты выбегал, возвращенный в реальный мир.

В маленькой бане в Хмельнике жизнь парилки гулким эхом отзывалась и в моечной, и в раздевалке. После сеанса человек либо тихо сползал вниз, и тогда на него лили холодную воду, пока он не придет в себя, либо срывался с полки и пурпурно-фиолетовым факелом несся в моечный зал. Очередь с шайками, собравшаяся у крана, рассыпалась, уступая ему место. Он бросался на пол под кран с ледяной водой или, наполнив шайку, опрокидывал содержимое на себя, не чувствуя холода. После этого он долго отдыхал в раздевалке, становясь на время героем. 

Из парилки подтягивались остальные. В деталях обсуждали прошедшую операцию, анализировали, смаковали. Так собутыльники вспоминают вчерашний заход. 

Гамбург