Неожиданность пересечений

Интервью – дело интимное. Фото Depositphotos/PhotoXPress.ru

«Я умер раньше, чем умер...» А интересно умереть, – вспомнил он вдруг реплику из спектакля, на который невозможно было попасть, потому что там был занят он, – все люди как-то двоятся сами в себе. В груди у них словно весы, и сердце их, как стрела весов, наклоняется то в одну, то в другую сторону, взвешивая тяжести хорошего и плохого». И замолчал.

Я тоже молчала. Пауза длилась долго. Молчание наматывалось на пленку. Нужно было найти какое-то физическое действие, чтобы разорвать тишину. Я нажала на красную клавишу. Раздался легкий щелчок.

– Вы не хотите выпить? – вдруг спросил он.

– Я на работе.

– Какая же эта работа? Вы сидите. Я говорю.

– Ну, хорошо, – как-то удивительно легко согласилась я. «Магия личности. Извечное преклонение перед талантами», – подумалось. В актеров я никогда не влюблялась, даже в самых талантливых. А тут легко поддалась обаянию.

Он оживился:

– Это другой разговор. Я за свою жизнь сделал несколько открытий. Одно из них: нигде человек так легко не раскрывается, как за хорошо накрытым столом. Только застолье должно быть неторопливым. С тамадой, беседами, песнями, легким флиртом. Правда, песен теперь не поют, никто слов не знает. Флирт превращается в повинность. И беседа не получается. Каждый хочет успеть выкрикнуть свое. Жаль…

Он говорил и доставал из холодильника водку, вино, пиво…

– Вот и мы с вами не беседуем. Каждый из нас произносит свой монолог.

Любимцу публики полагался люкс. За окном синел бассейн. Тишина. Покой. Я в командировках останавливалась совсем в других гостиницах, в которых, как в поездах, всегда были влажные простыни и пахло хлоркой и вареной капустой.

– Только мне немножко.

– Вы что, думаете, это вам одной? Нет. И мне тоже. Выпьете, сколько захотите. И я – выпью, сколько захочу.

Он вдумчиво трудился над столом. А я совершенно откровенно его рассматривала. Он привык быть на глазах, внимание его не раздражало и не отвлекало. Моментами казалось, что он вообще забывал о моем существовании. Двигался прекрасно. Длинные пальцы, несмотря на видимую вялость, были гибки и ловки, он ничего не ронял, не ударялся об углы. Красные спелые помидоры осторожно, чтобы не вытек сок, резал прямо на тарелке. Пучки тархуна, кинзы, освобождая от ниток, складывал горкой. С удовольствием понюхал базилик, душистые листики, наломал лепешек и положил их, как нужно, вверх пропеченной сердцевиной. «Как губка все впитывает», – подумала я, запоминая каждое его движение, жест, знак.

– Красота, – похвалил он себя. – Прошу.

Настроение у него улучшалось с каждой минутой. То, с чего началось наше интервью, казалось моей фантазией, галлюцинацией, бредом.

– Холодненькая, – сообщил он, взяв запотевшую бутылку водки и прижав ее к щеке.

Налил себе полную рюмку, мне чуть больше половины.

– Достаточно?

– Вполне.

– За знакомство. За причуды профессий. За неожиданность пересечения. Иногда нужны случайные встречи. Одноразовые, как шприцы. Потом выбросить. Забыть.

Я посмотрела на него. Он на меня. Рюмки слегка ударились друг о друга, звук неинтересный, тусклый, мгновенно увял.

В сорокаградусную жару водку барышням пить нелегко, но чего не сделаешь во имя искусства; пошла, родимая, хорошо, удивительно мягко и даже радостно. Мне понравилось. Если бы я не стеснялась, может быть, даже бы спела. Во мне проснулся игрок – пылкий и страстный. Словно на кон было поставлено все. Конечно, можно было бы не участвовать в этом представлении. Сказать что-нибудь о женской гордости и профессиональной чести. И уйти. Но мне хотелось оставаться там, где я была.

– Между первой и второй промежуток небольшой, – сказал он и налил мне полную рюмку. Я ее взяла, не ломаясь и не размышляя о банальности репризы. Мы выпили, он запил пивом.

– Мешать нельзя, – сказала искушенная я.

Он окончательно развеселился.

– Давайте лучше я возьму у вас интервью. Хотите раз в жизни поменяться ролями? Попробуйте влезть в шкуру отвечающего на неинтересные вопросы: вам понравился наш город? публика? Что вы думаете о современной драматургии? Я думаю, что она неинтересна. Я люблю классику.

Я кивнула.

– Нет! – закричал он, наливая по третьей. – Кивать не надо. Это не театр пантомимы, не мармезонский балет! Мы с вами служим его величеству слову. Отвечайте как на духу, иначе я вам интервью не дам.

– Хорошо! – как-то удивительно легко согласилась я.

– Вы любите свою профессию?

– Да!

– За что?

– За неожиданность. Многообразие. Пестроту. Возможность видеть, слушать, узнавать новых людей. Если хотите, это единственный мой способ понимать мир.

– Нравятся ли вам ответы, которые вы получаете на свои вопросы?

– Не всегда.

– Какие критерии ответа?

– Правда. Искренность. Мысль.

Он расхохотался.

– Кто ж вам правду скажет? И зачем вам она? Что вы с ней делать будете?

Я молчала, раздумывая, что бы сказать в ответ такое сокрушительное. Но в голову ничего не приходило.

«Я – Печорин. Что мне ваш город? Зрители? Их мнение, восторги... Да плевать сто раз!». Фото Pixabay

– Правда не жанр, не хлеб, не деньги. Самостоятельно не существует. Только в совокупности с делом, принципами, поступками. Хотите правду про меня?

Я потянулась к микрофону.

– Нет, девушка, это не стриптиз. Скорее исповедь. Представляете себе, что это такое?

– Плохо.

– Вот вам правда. Я – Печорин. Что мне ваш город? Зрители? Их мнение, восторги... Да плевать сто раз!

– Публика – это люди. Они ждут впечатлений, событий – их жизнь в какой-то степени зависит от вас.

– Даже моя жизнь от меня не зависит.

– Почему?

– Скучно… жить.

– Вам???

– «И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели…» – И он внимательно посмотрел на меня. – Как вам ответить, чтобы вы поняли? Но вы не поймете, я вижу. Пожалуй, я сейчас смог бы ответить на ваш вопрос о современной драматургии. Есть один парень. Имя его вам ничего не скажет. Саша Вампилов, великим будет, но после смерти. Умрет раньше меня. Я бы Зилова сыграл, если подумать...

– А Зилов – это кто?

– Вы меня в какие-то глупые беседы втягиваете. Запивать будете?

– А у вас соленого огурчика не найдется?

– Журналисты, как артисты, – засмеялся он, – непосредственные и нахальные. Вы что, в ресторан пришли? Когда шли на интервью, нужно было предварительно позвонить и напомнить про огурчики. Я бы сбегал. Махнем?

– Махнем! – Я тоже развеселилась и уже его почти не боялась.

– А знаете, я стихи стал писать, – вдруг признался он.

– Прочтете? – спросила я и потянулась к микрофону.

– Нет.

– Почему? Я не буду записывать.

– Не в этом дело. «Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?» Понимаете?

– Да, я тоже пишу, только рассказы.

– Хорошие?

– На уровне титулярного советника…

– Вот мы с вами и договорились до правды. И кому она нужна? Пиво лучше, особенно холодное. Запейте, не бойтесь. Молодец! Сейчас вы будете вознаграждены.

– Можно включить «Репортер»?

– Садитесь в кресло у окна. Микрофон поставьте здесь. Включайте. Я вам Лермонтова почитаю.

Я уютно устроилась в кресле и заснула мгновенно, но все слышала – про кремнистый путь и говорящие звезды в небесах торжественных и чудных. Темный дуб склонялся надо мной и шумел тихим незабываемым тембром листвы. Бремя с души скатывалось, и верилось, и плакалось – легко, легко, легко…

Странно, что все это вообще записалось. Спящий корреспондент оказался просто виртуозом. Никто не верил. На пленке сохранился живой, пылкий, навсегда молодой голос, который мне снится, стоит только закрыть глаза. Особенно сейчас, когда встреча становится все ближе и ближе. Точно знаю, я буду без микрофона. И мы поговорим…